Неожиданно пришел приказ Пылаева: откомандировать Литвиненко и Самородова для поездки в Германию за новым пополнением. Уезжали они радостные. Рассчитывая, что к нам прибудет молодежь-новобранцы, я специально наказал своим ближайшим помощникам отобрать во взвод бойцов отменных.

Через несколько дней они вернулись и привезли с собой человек сорок. Нет, это не были новобранцы, а бывшие военнопленные, которых освободили американские войска. За четырехмесячное пребывание у союзников они хорошо подкормились, выглядели удовлетворительно, только их одежда — потрепанные офицерские шинели и кители — производила неприятное впечатление.

Литвиненко мне передал две бумажки. В одной Пылаев писал официально: «Направляется в ваше распоряжение согласно прилагаемому списку» и т. д., а в другой я прочел: «Среди нового пополнения находится горный инженер Уткин, приблизь его к себе».

Я выстроил всех в нашем дворе «покоем». Стал проверять по списку. Читал фамилию, каждый выходил впереди говорил — какой год рождения, какая специальность. Стоявшая рядом со мной Ольга записывала. Потом я произнес речь, объяснил, какой объект мы в Варшаве строим, назвал номер полевой почты, назвал часы завтрака, обеда, ужина, подъема и отбоя, а также сумму денежного довольствия согласно выработке, предупредил, чтобы никуда дальше нашего переулка Flory не ходили, что во взводе много девочек, разговаривать с ними разрешается, но чтобы чего-нибудь еще — ни-ни, на то у нас есть каталажка, и показал полуподвальное, заделанное решеткой окошко. Напоследок я произнес привычное славословие великому Сталину.

А девчонки между тем теснились у ворот и пялили глаза на вновь прибывших, из коих многие были молодыми, видными. Из окошек выглядывали польки.

Я очень обрадовался, когда один из новых — грузин по национальности — сказал, что он парикмахер. А то у меня все время были стычки со старшиной Минаковым, неохотно отпускавшим к нам в Варшаву ротного парикмахера-еврея Офштейна.

Понравился мне бравый вид отдельных бойцов, а вот инженер Уткин показался мне чересчур подавленным, забитым и невзрачным.

Потом я отвечал на разные вопросы. К этому времени был готов обед, для которого я не пожалел лишней солонины из тайной кладовой. Обедали прямо во дворе. Потом все отправились в баню, которой я очень гордился. Она была просторная, но холодная, однако с вошебойкой, и занимала целую квартиру нижнего этажа.

Ольга успела мне шепнуть:

— Когда вы с ними разговаривали, вы были важный, как генерал.

Весь вечер я провел с ними. Подсаживался к одной группе, к другой, рассказывал о политических событиях последних месяцев. Ведь я не забывал наказ майора Сопронюка, что я в своем взводе являюсь не только командиром, но и политработником.

Когда наступил отбой и все начали укладываться спать, я, как обычно, собрался ужинать и велел кухарке Марусе накрыть в моей комнате два прибора под скатертью, принести какую-то особую снедь и поставить два стакана. Я сказал Самородову, чтобы он направил ко мне из вновь прибывших Уткина и чтобы ко мне никто не входил.

Впоследствии Уткин мне говорил, что он очень испугался вызова командира взвода. И никак не ожидал увидеть накрытый стол, вазу с цветочками, тарелки, вилки, скатерть, бутылку. Ведь пять лет он не сидел за столом. И еще он мне говорил, что был очень тронут той теплотой, с какой я встретил его тогда — забитого, униженного, женившегося в день объявления войны и прямо со свадебного пира ушедшего на фронт и через неделю попавшего в плен.

Многое он мне рассказал в тот вечер. А после первого стакана он признался, что, находясь в разных немецких лагерях, он каждый день думал о своей любимой не то жене, не то невесте и не знает ничего ни о ней, ни о своих родителях.

Приглашая Уткина ужинать, я следовал не только совету Пылаева. Предвидя, что Литвиненко скоро демобилизуется, я стал расспрашивать Уткина, пытаясь выяснить — годится ли он, чтобы занять должность помкомвзвода.

И в тот же вечер я убедился, что он был восторженный, порывистый, мягкий интеллигент. А мне требовался помощник твердый, бойкий, напористый. Словом, Уткин мне не подходил, но и на общие работы он тоже не годился. Вскоре я рекомендовал его в штаб роты писарем.

Позднее, встречаясь со мной, он всегда улыбался, и знаю со слов других, что он считал меня самым хорошим человеком в роте.

Несколько месяцев спустя наша рота восстанавливала вокзал в Гомеле, я ожидал приезда своей семьи, и мне выделили комнату на втором этаже этого здания, но жил я в ней пока один. Приехала из Донбасса к Уткину его милая, прелестная, очаровательная жена, притом еще девственница. Я их позвал к себе жить, мы втроем посидели за бутылочкой и за гостинцами из Донбасса. А ушел я спать в общежитие. Брачную ночь они провели на моей кровати. Жена Уткина мне сказала, что она всю войну его ждала и была убеждена, что он жив. Она привезла с собой бумажку из Угольного управления с просьбой демобилизовать Уткина как высококвалифицированного горного инженера.

Вскоре он уехал. На прощанье мы с ним обнялись, договорились переписываться. Долго ждал я от него письма, сам дважды ему писал. Он молчал. Неужели?..

Возвращаюсь к прерванному рассказу.

Утром узнал, что один из вновь прибывших по фамилии Разумный исчез. Потом меня майор Сопронюк упрекал в недостаточной моей политподготовке. Я оправдывался, что не успел за один вечер всех подковать политически. Впоследствии солдаты из комендатуры мне сказали, что задержали одного подозрительного во фрицевой одежде, который бродил по улицам и не сумел объяснить, как он попал в Варшаву, какой воинской части, тогда его отправили в Особый отдел. Ну, а из Особого отдела известно — куда попадают. Долго Разумный числился в моем взводе, и я все должен был писать о нем объяснения, пока не заручился официальной бумажкой из комендатуры.

Я продолжал ходить по вечерам ко вновь прибывшим. Слушал их рассказы о том, что они делали в плену, как жили. Об этом существует много письменных сведений. А вот о том, как они в плен попадали, об этом у нас не пишут. А подавляющее их большинство попало в первый месяц войны, когда старшие командиры бросали их на произвол судьбы. Тогда появилось в русском языке новое слово «окруженцы». Пробирались солдаты и младшие командиры на восток группами, их ловили, их предавали местные жители, они сами выходили — голодные, измученные — и сдавались, попадали в немецкие ужасные лагеря. А многих из тех, с которыми я беседовал по вечерам в Варшаве, года через два-три ожидал еще более ужасный лагерь — советский.

Работа на стройплощадке закипела. Вскоре мне выделили два трактора, один из них гусеничный, а другой с прицепной тележкой. Бойцы нагружали прицеп измельченным кирпичным щебнем. Трактор его доставлял на площадку, и щебень ссыпался в котлован от бункера. Гусеничный трактор ездил в котловане взад и вперед и трамбовал щебень.

Вообще-то работа на стройплощадке начала оживляться еще за несколько дней до прибытия пополнения и прибытия тракторов. А началось все с одной польской пароконной подводы. Приехал на пустой подводе один поляк и спросил меня — не нужен ли нам песок и щебень. Я ответил, что нужен. Через час он привез целый воз. К вечеру уже пять подвод возили, а на следующий день десять. А через три дня началось буквально нашествие лошадей. Я расставил регулировщиков, которые отгоняли подводы с кирпичами и направляли в разные концы котлована подводы со щебнем и песком.

Во всех частях Варшавы велась расчистка развалин от мусора, и частные подводы нанимались вывозить его за город. А тут им предлагают сваливать прямо в центре города. Выгода для возчиков была ощутительная.

Можно себе представить, какая поднялась на стройплощадке сумятица, особенно с того дня, как появились у нас оба трактора, из коих колесный оглушительно пыхтел. Лошади их пугались, вставали на дыбы, сваливали щебень — где попало. Крики, шум, русский мат и польская, более деликатная ругань оглашали окрестности.