Оказывается, проходил Белый с бойцами мимо костела, когда там происходило венчание, подождали они, подождали — ведь к религии поляков надо относиться с уважением. А как вышли молящиеся на паперть и остановились фотографироваться — тут-то их всех и забрали и повели сваи забивать.

— А где жених и невеста?

Нам их показали: он — худенький, с галстуком-бабочкой, она — заплаканная, в пальто, из-под которого торчала фата.

Мы знали — после работы и обеда всех их втиснут в подвал спать вповалку на соломе. Вот так брачная ночь! Виктор и я возмутились, обратились к Цурину:

— Петр Константинович, отпусти их сейчас же.

Жених с невестой не поверили своему счастью. Они пошли, сперва потихоньку, потом быстрее, он взял ее под руку. Сейчас она, наверное, уже бабушка, рассказывает внукам о своей невероятной свадьбе, может быть, вспоминает о двух хороших русских, которые за них заступились.

А нарядные гости, с виду похожие на капиталистов или профессоров, подгоняемые нашими бойцами, забрались на самолеты и давай стукать бабами; запомнился один из них, в расшитом серебряными лубовыми листьями парадном мундире лесничего.

Однажды Самородов привел человек десять, оказались бывшие наши военнопленные. Они содержались в каком-то лагере возле Данцига, немецкие охранники погнали их на запад, они шли, не получая в пути никакого питания, потом немцы их бросили, и они повернули на восток. Наши передовые части их накормили, направили дальше. Они шли, отдыхали, опять шли, пока, наконец, не встретили Самородова.

Так «неорганизованным» порядком наша рота пополнилась молодыми, но в первые дни очень уж истощенными бойцами. Я слушал их рассказы об ужасах немецких лагерей для военнопленных, но повторять эти рассказы не буду: они и без меня известны нашим историкам и читателям. Вот только не любят у нас вспоминать — как попадали в плен наши солдаты и младшие командиры, покинутые командирами старшими. Среди новичков был один с высшим образованием, преподаватель истории Картавцев, который мне много рассказывал тяжелого о себе, о жизни в плену, я жалел его, посылал на более легкие работы.

Самородов совершал ежедневные походы. Он привел еще одну партию бывших военнопленных. А потом началось…

Я уже рассказывал, что во время войны был участником трех невиданных охот: около Бобруйска ловил лошадей, в Беловежской пуще участвовал в облаве на кабанов, а теперь около Кульма, правда, не участвовал, но деятельно организовывал охоту на… девочек. Главным ловчим был Самородов.

Тогда валом повалили из Померании угнанные со всей Европы в рабство юноши и девушки. Представители различных национальностей двигались на подводах с флажками на юг и (доколе позволял фронт) на запад, а наши направлялись на восток. Самородов говорил, что наших девчат издали можно было узнать, они отличались размерами грудей.

Я требовал, чтобы Самородов приводил парней, а девчат только в крайнем случае, он приводил их в пропорции — 2 парня на 5 девчат. За короткое время, вместе с нашими прежними, у нас набралось девчат 70.

Я их записывал, регистрировал, распределял по взводам, впрочем, Пугачев категорически отказался принять к себе во взвод хотя бы одну девчонку. Сразу начались романы, Литвиненко выбрал Аню, Самородов Таню, Пылаеву понравилась Вера и т. д. Только Ледуховский, Пугачев и я остались холостяками.

Впоследствии о нашей роте так и говорили: «Ах, это та рота, где много девочек!»

Пылаев вызвал меня и Литвиненко и спросил, к счастью, именно спросил, а не приказал:

— Как вы думаете — не организовать ли нам отдельный взвод девочек под вашей командой?

Литвиненко плотоядно ухмыльнулся, а у меня затряслись колени — это значит гарем, это значит быть все время в девичьем обществе, разбирать их ссоры, искать вшей в их головах и в прочих местах, купать их, а самое главное — следить за их нравственностью, чтобы они по ночам никуда не убегали и чтобы к ним никто не забирался. Ужас, ужас! К счастью, Пылаев внял моим мольбам, и такой взвод не был сформирован.

Тут произошел случай, который мог бы стать сюжетом отдельной повести. Одна из девушек, приведенных Самородовым, встретила на строительстве своего родного отца, который с начала войны был стройбатовцем, но служил не в нашей части, а в 73-м ВСО. По просьбе командира той роты девушка и две ее подруги были немедленно переведены от нас.

Самородов все приводил новое, в основном девичье, пополнение. По вечерам я ходил к ним разговаривать, расспрашивал их. Это тоже тема нескольких повестей — жизнь в немецкой неволе или у бауеров, как они называли немецких крестьян и помещиков, или работая на немецких заводах.

Девушки привезли с собой настоящий фольклор — песни и частушки, сочиненные в неволе, и пели их по вечерам, у одной из них я видел целую тетрадку записей таких песен. Сейчас, наверное, этой тетрадке цены бы не было.

Работавшие на военных заводах рассказывали о тайной организации, в которой принимали участие отдельные немцы. В снаряды сыпали песок. Не потому ли они так часто не взрывались?

Одна бывшая батрачка рассказала, как хозяин ее избил за подохшего поросенка, она в слезах убежала в сад и стала там при свете луны со злости срывать яблоневые цветы.

Они там даже ухитрялись слушать наше радио через самодельные приемники.

Привел Самородов очередную группу, в которой была еврейка лет сорока. Она вдруг кинулась ко мне, начала быстро тараторить по-еврейски. Я ей резко ответил, что я русский и ничего не понимаю. Она мне ответила по-русски:

— Как печально, что находятся евреи, которые стыдятся или боятся принадлежать к своей нации и забыли свой язык.

Я ей еще более резко ответил, что я русский. Она мне показала на свою спутницу, совсем молоденькую, бледную, словно фарфоровую, еврейку и сказала, что ее собирались расстреливать в группе других евреев, но она за секунду до выстрела упала в обморок у стенки и потому уцелела. Немцы расстреляли всю ее семью, а она стала почти помешанная. Ей нужен покровитель, а то каждый может с ней сделать все, что захочет.

Молодую я взял к себе во взвод. Через несколько дней она совсем оправилась, повеселела, а уж после войны вышла замуж за одного нашего шофера, забеременела и была отправлена в тыл.

Ату пожилую, упорно принимавшую меня за еврея, я тогда же при первой возможности сплавил в другую часть.

Целый месяц мы строили мост. Для меня настал самый напряженный за все время войны период жизни. Бывали и раньше работы с утра до ночи, ну на три дня, на неделю. А тут изо дня в день было изнуряющее недосыпание, постоянное дерганье старших командиров.

Работа двигалась очень медленно, сваи в грунт никак не шли. К тому же погода завернула убийственная — постоянные дожди с ледяными ветрами. Шинель и одежда не успевали просыхать.

Дали нам копер — дизель-бабу, чтобы забивать сваи механическим способом. Мотор находился в самой бабе. При копре было специальное отделение закоперщиков. Виктор Эйранов стал забивать сваи в дневную смену, я в ночную.

Когда сейчас услышу где-либо на строительстве характерный щелчок, снизу дергают за веревку, и сразу начинается не менее характерный стук, так и екает у меня сердце — вспоминаются те ветреные, дождливые ночи, когда при свете фонаря — летучей мыши я указывал старшему команды закоперщиков, где забивать сваю. Мои бойцы ее поднимали, закоперщики закрепляли, дергали за веревку, и начиналось — фук-фук-фук… Я следил, когда будет «отказ», говорил — «стоп!», и копер передвигался к месту следующей сваи. За ночь успевали забивать свай 20.

Утром я шел на доклад к Пылаеву, докладывал — сколько забил свай. Пил он тогда вместе с майором Елисеевым. Я приходил к ним в девятом часу, оба они еще нежились на немецких перинах, но их ППЖ — у Пылаева Вера, у Елисеева — не помню как звали, но не его прежняя Анечка — уже хлопотали, готовя господам завтрак.

Я называл число забитых свай, докладывал — как прошла ночь, Вера мне подносила стакан самогону, выпивал залпом, чем-то закусывал и шел в келью монашенки спать.