А Монаков, опустив автомат, зевал, ничего не видел и не слышал. Я начал ему делать энергичные знаки обеими руками. Он встрепенулся, но поздно, вся стая кабанов карьером пронеслась мимо него через просеку, но ни ему, ни Ванюше нельзя было стрелять — рисковали попасть друг в друга. Монаков пустил очередь вслед. Я видел, как один из двух подростков перекувырнулся. Далее все пропало.
Мы подбежали к месту происшествия. Тут подошли загонщики. Мы шарили, шарили по кустам, никакого убитого кабана не нашли. Совсем стемнело. Подошли все наши охотники. Пришлось нам возвращаться ни с чем. А по дороге мы перегнали неизвестных нам капитана и старшину, которые с трудом несли подвязанного ремнями к палке большого кабана.
Эх, если бы Ледуховский нас не переставил, кабаны вышли бы прямо на нас. Винтовка — это не автомат, меткая пуля Ванюши Кузьмина наверняка поразила бы одного зверя. И на следующий день в нашей командирской столовой было бы великолепное блюдо, и самому охотнику Ванюше и его друзьям досталась бы половина туши.
Такова была моя вторая небывалая охота за последний год войны.
Наутро, не зная куда ехать дальше, мы расположились на дневку. Пылаев разослал в разные стороны конных вестовых, чтобы найти правильную дорогу. Один из вестовых наткнулся на нашу 3-ю роту. Оказывается, и она тоже заблудилась. К нам приехал ее командир старший лейтенант Терехов, чтобы вместе с Пылаевым обсудить — куда же нам двигаться? Карты не было ни у него, ни у нас.
Казалось бы, нужно идти на запад. Но на западе раскинулась непроходимая, необозримая и, возможно, небезопасная Беловежская пуща. Гула войны не было слышно. Расспрашивать офицеров других частей не хотелось — просто совестно было признаваться, что заблудились.
Выручил неожиданно приехавший верхом майор Харламов. Он изругал обоих командиров рот за бестолковость, но зато привез нам новые планшеты и показал на них, как дальше идти каждой из рот.
Хочу специально отметить четкую работу картографов. Если год назад лучшими картами были немецкие, хотя и трудночитаемые, например, Щучье писалось Schtachutachje, то теперь стали великолепны наши километровки, очень точные, с коричневыми горизонталями, с синими реками, ручьями и озерами, зелеными лесами и черными названиями, с сеткой координат. В Москве их вычерчивали на основании недавних аэрофотосъемок, немецких и старых, еще царских карт; сотни девушек, работая по 12 и больше часов в день, портили себе глаза и жили на скудном пайке.
Мы приближались к той линии, которая с 1939 года была нашей границей. Там в первые минуты войны, возможно, несколько дней или несколько часов стойко сражались и сложили свои головы наши пограничники, а имевшие легковые машины старший комсостав и политсостав удирали во все лопатки.
А может быть, тут никто не сражался. Ведь в наши только что возведенные доты еще не успели поставить пушки и пулеметы, а немцев было во много раз больше, чем наших. И побежали бойцы, покинутые своими командирами, врассыпную — кто куда, а потом местные жители передавали их в руки немцев.
Впоследствии я слышал от бывших военнопленных несколько жутких рассказов о первых часах и первых днях войны.
Границу перешли немного южнее Барановичей. Я видел один грандиозный взорванный дот с несколькими, смотревшими в разные стороны, амбразурами.
Майор Сопронюк приехал к нам в роту, собрались все и сели на травку. Сопронюк, потрясая кулаками, хриплым голосом нам сказал, что мы вступили в пределы дружественной державы. Мы — освободители — и должны быть с населением вежливыми, относиться с уважением к их обычаям, порядкам, религии, под страхом всевозможных кар ничего у них без спроса не брать и ни в коем случае не вступать с их женщинами и девушками в половые сношения, так как на 50 % они больны венерическими болезнями.
Сопронюк уехал в другие роты, а через два часа меня таинственно позвал Самородов и предложил мне вареную курицу. Я его отругал, он оправдывался, что курица была беспризорная, бродила по кустам. Обсасывая косточки, я предупреждал его, что в конце концов о его проделках узнает майор Сопронюк и тогда… Страшно было подумать, что означало это «тогда».
Чуть ли не на следующий день Сопронюк опять приехал к нам в роту. Мы подозревали, что эти частые его посещения связаны вовсе не с налаживанием политработы, а с самогоном, который ему неизменно подносился.
Мы остановились в одной польской деревне. За обедом Сопронюк благодушно о чем-то рассказывал и после чарочки был в самом лучшем настроении.
Вскоре после обеда ко мне подошел наш взводный вестовой Куковицкий, он был самым старым, шестидесятилетним бойцом нашей роты, когда-то его сняли с должности повара и направили ко мне «на лопату». Но мы с помкомвзвода Харламовым его пожалели и оставили при себе вестовым, то есть попросту «денщиком», хотя это слово в Советской Армии не употреблялось.
Куковицкий мне шепнул, что у одного поляка украли овцу, поляк пожаловался Сопронюку, тот повел следствие, и какой-то боец из другого взвода сказал, что видел, как Самородов и еще кто-то эту овцу волокли. А сейчас Сопронюк вызвал обоих преступников.
Надо было действовать немедленно. Узнав, что овца еще жива и спрятана на сеновале, где остановилось отделение Самородова, я побежал к поляку, сказал ему, что из-за его доноса двум солдатам грозит расстрел, убедил его идти сейчас же вместе со мной к разгневанному майору, заверили его, что овцу отдадим.
Поляк был старый и набожный и по-русски говорил плохо. Призывая на помощь Деву Марию, он пошел со мной к Сопронюку и стал его убеждать, что произошла ошибка, что овца найдена.
А уже Самородов и его сообщник сидели без ремней в каком-то брошенном погребе под арестом, рожи их распухли, потому что майор Сопронюк в гневе двинул своим кулачищем им в зубы.
Я освободил овцу, а Сопронюк освободил обоих арестантов. Но с тех пор несколько раз Пылаев представлял наградные списки на своих бойцов, а майор Сопронюк каждый раз фамилию Самородова вычеркивал.
Однажды остановился я в хате у одного поляка. Старики поляки все хорошо разговаривали по-русски. Поляк поставил маленькую скляночку бимберу — это ихний самогон, — и мы повели откровенную беседу.
Поляк мне говорил: как хорошо, что русские их освободили от немцев! А впрочем, немцы, несмотря на свою жестокость, были поразительно доверчивы, их ничего не стоило обмануть. Они издавали строгие приказы и считали, что их будут исполнять беспрекословно, а поляки находили тысячи уловок, как эти приказы обойти. Словом, мой польский собеседник был очень доволен, что немецкое иго кончилось. Но вот он чего опасался — так это колхозов, потому что наслушался о колхозах всяких ужасов, будто бы там детей с пяти лет отнимали у матерей, и женщины принадлежат многим мужчинам, и никто работать не хочет, и оттого в стране постоянный голод.
Я решительно опроверг всякие небылицы и постарался в стиле наших учебников истории партии рассказать о преимуществах колхозного строя.
Поляк слушал-слушал, а потом сказал:
— Это совсем нехорошо, что у меня коней отнимут.
Кажется, в тот же вечер я пошел к Пылаеву, который остановился у ксендза. Я застал нашего капитана, развалившегося в кресле и попивающего вместе с ксендзом кофе с домашними печеньями. Ксендз был очень толстый, с красным лоснящимся от жира лицом, в черной длинной сутане и с белым жабо на груди, на его макушке блестела тщательно выбритая тонзура.
— Вот, его преподобие меня спрашивает, — обратился ко мне Пылаев, на его губах кривилась чуть заметная саркастическая усмешечка, — почему в новом польском правительстве два министра еврея, а два министра женщины (одна из них была истеричка и дуреха Ванда Василевская)? Его преподобие говорит, что в Польше никогда раньше не бывало подобного правительства.
Я ответил газетной фразой, что прежде министры были ставленниками капиталистов и помещиков, а теперь правительство выбрано самим польским народом, хотя о каком народе могла идти речь, когда за 10 дней лишь один польский город Хелмно был освобожден. Разумеется, всех этих новоявленных министров подсунули мы, но этого я не говорил.
