— Ладно, иди, — согласился я, прислоняясь плечом к забору, — только осторожнее.

Теперь возле цели, мне очень не хотелось, чтобы все сорвалось. На всякий случай я вытащил из ножен саблю. Крестьянин, неслышно ступая ногами, обутыми в лапти, исчез. Я ждал, вслушиваясь в ночные звуки. Ивана Степановича не было минут десять. Пока все было как обычно. Наконец он появился и сказал, не снижая голоса:

— Пошли, считай, тебе повезло, темную сторожит наш мужик коровинский, я с ним договорился.

— О чем договорился? — уточнил я.

— Он тебя пустит к арестантам, я ему за то со своего червонца половину посулил.

Это действительно было везением, всегда лучше решить дело миром или деньгами, чем устраивать резню. Однако саблю я на всякий случай, в ножны не убрал. Мы подошли к темному строению, действительно, напоминавшему обычную избу. Нам навстречу вышел человек в армяке крестьянского покроя.

— Вот, Севастьян, тот казак, о котором я тебе сказывал, — представил меня Иван Степанович.

Мы поздоровались. Разглядеть лицо сторожа, чтобы сориентироваться, можно ли ему доверять, я не смог. Приходилось верить на слово провожатому.

— Темная заперта? — спросил я.

— А то, как же, мы все как боярин приказал, мало ли что случится!

— А у тебя есть ключ?

— Какой это еще ключ? — не понял он.

— А как же мы замок без ключа откроем!

— Так откуда замку-то взяться? — удивился Севастьян.

— Ты же сам сказал, что дверь заперта! — в свою очередь, удивился я.

— Как же ей быть не запертой, когда боярин…

— Понятно, — перебил я, подозревая, что как всегда мы говорим на разных языках, — иди, открывай.

Однако Севастьян, несмотря на договоренность, остался стоять на месте.

— Оно, конечно, открыть можно, что же не открыть… Там и дела то, полено от двери убрать, только как бы что не приключилось… Боярин строг, он за самовольство по головке не погладит, так под батоги подведет, что любо, дорого… Если, конечно, меня силком заставить, то другое дело, против силы не попрешь…

Терять время на наивного хитреца я не хотел, потому прямо спросил:

— Тебя связать или оглушить?

— Оно, конечно, и то и другое можно, только как бы…

— Знаешь что, это мы потом решим, что с тобой сделать, чтобы боярин тебя не заругал, а ты пока покажи где дверь и где полено.

— Так что показывать, вон дверь то, иди сюда, — потянул он меня за рукав. — Вот она дверь, а вот полено, убери и входи. Мое дело маленькое, я свой интерес знаю, мне как боярин велел…

— Есть у тебя, чем посветить? — спросил я верного холопа, отшвыривая полено и распахивая дверь темной избы. Такой мелочи как свеча, я не предусмотрел, да ее и негде было взять.

— Огниво есть, только, как же я тебе его дам, если боярин…

— Огниво у меня есть свое, мне факел нужен!

— Если только сделать из соломы, — подсказал Иван Степанович. — Лучины тут есть, Севастьян?

— Как не быть, в избе при входе.

Он заглянул в дверной проем, пошарил впотьмах и протянул мне пачку лучин.

— Вот и лучинки тебе, казачок.

Отстраняясь от дверей, из которых несло невыносимой вонью, я высек искру, раздул трут и затеплил лучину. Иван Степанович к этому времени уже связал несколько жгутов из соломы.

Стараясь не дышать, я вошел в темную, и подпалил один из них. Солома ярко вспыхнула, освещая узилище. Прямо на земляном полу ничком лежали связанные по рукам и ногам люди. Разобрать, кто есть кто, кто наш, кто не наш было невозможно. Я просто подошел к крайнему и пока не догорел факел, саблей перерезал веревки. После него перешел к следующему.

— Давай посвечу, — предложил, появляясь вслед за мной, Иван Степанович.

Он поджег очередной жгут соломы, и я начал быстро, одного за другим, освобождать заключенных. Люди были в таком состоянии, что признаки жизни подали всего три человека. Один из них перевернулся на бок и щурил глаза на нежданный свет. Я этого человека не знал и, опознав по платью запорожца, к первому, подошел к нему.

— Степан, ты живой? — спросил я, поворачивая боевого товарища на спину.

Запорожец никак на это не отреагировал.

— Пить ему дай, его жаждой морили, — подсказал оживший первым узник. Он четвертый день без воды. Вон там бадья, — указал он на вход.

Я бросился к бадье и, зачерпнув воду ладонями, вылил ее Степану на лицо. Он зашевелился и облизал языком намокшие губы. Я вернулся к бадье, нашел на полу берестяную кружку и наполнил ее до краев.

— Подними ему голову, — попросил я Ивана Степановича. Тот опустился на колени и помог запорожцу приподняться. Я поднес к его губам край кружки, и он, захлебываясь, начал всасывать в себя воду.

— Григорий ты где? — окликнул я Гривова. Никто не отозвался. — Гривов здесь? — спросил я начавших подниматься арестантов.

— Его сегодня вечером к боярину в избу уволокли, — сказал все тот же человек. — Видно пытать собрались.

— Где боярская изба? — спросил я Ивана Степановича.

— Тут неподалеку, — ответил он. — Только там холопов видимо невидимо, тебе одному с ними не справиться.

Степан оторвался от кружки и прохрипел:

— Ничего, как встану, так и справимся! Не таких, — он не договорил и опять припал к живительной влаге.

Люди постепенно оживали. Пока еще никто не смог подняться с пола, но многие уже сидели и разминали затекшие руки и ноги. Кошкин явно умел ломать людей. Мало того, что держал взаперти в зловонной избе, еще лишил движения и возможности шевелиться. Вопросов к нему становилось все больше и больше.

— Еще воды, — потребовал запорожец, опорожнив внушительного размера кружку.

Я вновь наполнил ее, и подал ему. Те, кто уже мог передвигаться, сползались к бадье и черпали воду руками.

— Вон тому дай, — потребовал Степан, указав на последнего, еще не пришедшего в себя пленника.

Я подошел и попытался перевернуть того на спину. Ему вода больше не требовалось. Он был мертв. Между тем, догорел последний соломенный жгут, и в арестантской опять стало темно.

— Сейчас еще принесу, — послышался голос моего провожатого.

В избе стало тихо, оставшись без света, люди как будто чего-то испугались и притаились.

— Севастьян, — позвал Иван Степанович, — чего-то дверь закрылась!

Снаружи раздался глухой смешок, хихикали долго, с ехидцей и придыханиями. Все мы молча слушали отзвуки чужой радости. Потом, сторож все-таки откликнулся:

— Попались голубчики! Посидите, посидите!

— Севастьян, ты это что? — испугано, позвал крестьянин. — Мы же с тобой условились! Хочешь, весь червонец отдам?

— Ишь, посулами накормить решил! — послышалось снаружи. — Знаю я тебя выжигу! Мне боярин за веру и радение новую избу велит поставить, к себе в услужение возьмет!

— Это что же такое делается, — чуть не плача воскликнул Иван Степанович. — Как же так, мы же с тобой с малолетства знакомые, я твоему сынишке крестный отец! Севастьянушка, отопри нас родимый!

Пока они разговаривали, я от тлеющей, недогоревшей соломы запалил лучину. Слабый огонек осветил сидящих и стоящих людей. Все смотрели на закрытую дверь, за которой была так недолго тешившая их свобода.

Дверь была мощная из грубо отесанных толстых плах и висела на кованных петлях. Такую просто так, плечом не вышибешь.

— Эй, ты! — крикнул я. — Слышишь меня?

— Как не слышать, слышу! Ты, сволочь казацкая, теперь не соловьем петь будешь, а… — мужик замялся, придумывая с какой птицей уничижительней будет меня сравнить, и почему-то решил, что с дятлом, — … дятлом!

Кстати, я никогда не слышал, как поет дятел, и не обиделся.

— Дятлом у меня теперь будешь петь! — кричал он и смеялся собственной шутке.

— Слышь, Севастьян, — спокойно сказал я, подходя вплотную к дверям, — не откроешь сейчас же, жизни лишишься!

— Хе-хе-хе, — залился он. — Ты меня, что клювом задолбишь? Так нет у тебя клюва!

— Клюва правда нет, а вот собака есть! — ответил я.

— Что за собака? — продолжал смеяться он. — Мы твою собаку палкой! Собака палку любит!