– Выгоню… без всяких без пайщиков!
У Саввы появилось желание догнать отца, вернуть в кабинет и хоть как-то извиниться. Но бизон есть бизон. Да и старик ретиво сбежал по лестнице. Савва дымил в открытую форточку, слышал, как он кричал кучеру Агафону:
– Чего спрашиваешь – куда? Домой! Домой! В Усады!
Было ясно, что старик сюда не вернется и начнет в открытую воевать против сына – глотками все тех же пайщиков, на которых Савва уповает…
Страх перед хозяином – он разве мог улетучиться за три года?
C тяжелым сердцем шел вечером домой. У Зинаиды был прозорливый глаз – о визите отца, конечно, знает, значит, решит, что ссора произошла. Многому научился за последние годы Савва – не научился скрывать лицо. Для купца это плохо. А для человека – как создания Божьего?
На фабрику и с фабрики он ходил пешком. Недалеко, да и поразмяться надо. В том и искал сегодня причину. На самом-то деле боялся жены – да, да! – народно удлинял путь. Эк ему счастье привалило! Мало, что красива несказанно, так и по-сказанному умна. Да и откровенна не по-женски. Еще на первых порах сказала: «Деток, Саввушка, хочу. Какая жизнь без деток? Сотвори мне Серега хоть единого дитятю, может, к тебе и не побежала бы». Сейчас уж последние дни вот-вот милое, горяченькое пузенько расколется, пост мужской кончится. Как ни метали молодые ткачихи на него взгляды, зная, что до жены ему сейчас нельзя, он честно постился. Ах, Зина, Зина, не огорчить бы тебя!
Ноябрьский золкий ветер драл голые ветви лип и кленов, посаженных дедом. Свет в родных окошках еще издали виден. Тише, еще тише ступай, бизон тупомордый… Но скрип первого снежка под меховыми сапогами все равно бередит душу. Слуги, когда входил, и то недоуменно поглядывали: чего это хозяин как с краденым крадется?
Слава богу, благополучно в свой кабинет прошел, не встретил никого по пути. Зина сейчас частенько в спальне отлеживается. Вздохнув с облегчением, дневной сюртук сменил на вечернюю просторную куртку, сел в кресло и, как водится, закурил. Мысли его сейчас же, как всегда в тишине, на другое перескочили. Дом! Родители обзавелись и в Москве хорошим особнячком, в уютном Трехсвятском переулке; главная-то контора там, в Москве. Да вовсе и ни к чему хозяину кажинный день шастать по цехам. Это он на первых порах – свои порядки наводит, новые отношения с фабричным людом устанавливает. Дальше управители этим займутся. Из ссылок и из деревень почти все лучшие рабочие возвернулись, в благодарность как ломовые тянут.
Разве что Севастея… Сосланная на Урал, говорили, замуж за одного из здешних ссыльных вышла, да там и осела. Тоже ведь есть его вина? Женщине не след быть слишком умной. Вот то же и Зинаида: про московский собственный дом твердит, не зная, что он это домашнее дело меж фабричных дел давно обдумывает. Сейчас именно такая минута, тихая. Будет, будет, Зинуля… не дом, а дворец! Всему свой срок. В тишине-то, да под сладкую папироску, и рисуются на золотистых обоях истинно уж золотые дворцы…
Как же, покуришь! Не слуга, а кучер Данилка вошел и объявил:
– Зинаида Григорьевна к чаю зовут.
– Ты что, уже и за слугу? – с недовольным видом поднялся Савва, отвлеченный от своих мыслей.
– Зинаида Григорьевна приказали быть при лошадях. Вдруг за доктором?
Жена уже сидела у самовара, в широком распашном платье. Он поцеловал ее и хозяйски прошелся ладонью по животу.
Она не отвечала, привычно наливая вечернюю рюмку и присматриваясь.
– Все ли хорошо на фабрике-то?
Он начал рассказывать, что сегодня делал-поделывал, но потом махнул рукой:
– От тебя ведь не скроешь…
– Да и не надо скрывать, Саввушка.
– Вот-вот… С отцом поругался. Так, пустяки. Какое платье-то тебе удобное портниха сшила, – постарался перевести разговор на привычный лад.
Верно, удобное для беременной платье, почему-то названное труакаром, хотя шила здешняя, домашняя портниха. Не тащиться же в Москву. Он хвалил портниху, хвалил вкус Зинули, об обычном домашнем платье говорил с большим жаром, нежели о платье бальном, в котором она была, еще не в приметном своем положении, на приеме у генерал-губернатора; тогда даже губернаторская супруга, как-никак великая княгиня, позавидовала: «Ах вы модница!» Чего же сейчас-то?
– Облегчи душу, Савва, – потребовала она.
– Да, да, Зинуля… – Он с ужасом смотрел в ее азиатские, с каким-то зеленоватым отливом глаза. – Ну, поссорился. Ну, бывает среди мужиков. Чего тебе беспокоиться? О сыне подумай, о сыне! – Опять он погладил ее благодарный живот.
Но она ладонь его упрямо отвела:
– Крепко ли поссорился?
– Крепенько, Зинуля…
– Да-а, грозен муж… Не сомневаюсь: не менее грозный свекор сейчас уже прикатил в Усады, сидит перед Марьей Федоровной и по чем свет честит тебя, а свекровушке слышится: меня, меня! Сам знаешь, как она меня любит… Свекровушка на свои темные иконы крестится и все твои грехи, конечно, сваливает на невестку-разведенку. Было время, огнем палила недотепу Сережку, сейчас меня спалить готова… Савва, Саввушка, помирись с отцом. Ну, хотя бы ради меня!
– Да ради тебя я на все готов… только не на это! Как ты не понимаешь!
– Куда уж присучальщице понять Морозова, прошедшего через два университета…
– Зина, при чем тут университеты! Разные мы с отцом люди. Вчерашний он день, а может, и позавчерашний, еще Саввой Васильевичем установленный… Не могу я плутать в потемках. Да и не хочу. Не хочу!
– Вот и вижу, что не зря тебя отец бизоном прозвал. Чего уж, поднимай и меня на рога… – Начав еще раньше всхлипывать, она уж залилась настоящими слезами.
Он смотрел на ее колыхавшийся живот, но жалости в себе не находил. Если бизон, так можно и в стойло вонючее загонять? Кнуты по бокам еще щелкали, кнуты…
Когда отец порол первокурсника, не так было больно. По крайней мере, за дело. Чего же дельного сейчас-то? Ох, бабы, бабы!
Впервые в своей женатой жизни усомнился. Как при таких слезах не сойти с ума или не спиться?
И вторую, и третью рюмку хлопнул, а что толку? Злость не проходила. Злость на кого?
Пожалуй, на себя. Ведь с большой неохотой он ввязался в фабричные дела. Еще в университете зрело намерение пойти по ученой части, как Аннушкин муженек, Геннадий Федорович, приват-доцент Карпов. Из Кембриджа уже с окрепшим намерением возвратился, даже с Геннадием Федоровичем-то долго на эту тему беседовал. Тот искренне советовал: да, да! Погрязнешь ты, Савва Тимофеевич, в склоках фабричных. Добр ты слишком. Да и под отцовской, все еще крепкой рукой. Подумай! Аннушка то же самое советовала. Она, старшая сестра, родимого батюшку распрекрасно знала. Наедине-то прямо говорила: «Не даст он тебе воли, не даст!» Мать не оговаривала, но ведь и матушка крепка купеческим умом. Что-что, а денежки превыше всего. Только болезни Тимофея Саввича и смирили ее с ненавистной невесткой, да и с передачей дел в твои руки. Оглянись, мол, на сестру-то? Получила свою долю наследства, хоть и небольшую, да и живет-поживает в Москве, даже при многих детках по театрам да по балам ездит. А ты? Ситцы, бумазеи да гипюры в голове!
Так-то оно так, но Карповы, как и другие родичи, – всего лишь приживальщики у Морозовых. Сможет он-то, Савва Тимофеевич, жить в приживальщиках?
Даже с ненавистью глянул на ревущую Зинаиду… А она уж на диван, скрючившись грузным телом, бессловесно завалилась…
– Зинаида? Зинуля?!
В голосе его было столько крика, что она сползла с дивана и встала перед ним на колени:
– Пойми и прости отца. Как Христос-то прощал…
– Не гожусь я в святоши, как дядюшка Елисей!
Да, старший сын Саввы Васильевича, передав дела сыну Викуле, старость свою на Рогожском кладбище при старообрядческой церкви начетчиком кончил. Там же и похоронен с почетом. Но не рановато ли Савве Тимофеевичу такие почести?
– Дура ты, дура… не в свои дела лезешь!
Она бухнулась на пол, уже и слова выговорить не могла. Он тормошил ее, она вся дрожала, задыхалась. Чуть погодя только и смогла:
