Его услышали в карете. Из окошечка, почему-то наглухо не закрытого, послышался капризный голосок:
– Да, подмога! Обещали на два часа, а держат уже незнамо сколько! Закурить хоть дайте, а еще лучше – выпить.
Студенты запереглядывались: ай да Сонечка! Из благородных, а шпарит прямо по-каторжному. Бедная… На каторгу-то ее не пустят, нет ходу дальше Лобного места или Болота.
Пока студенты обсуждали, как передать в окошечко если не выпивку, так хоть папиросы, дровяные дроги расцепили, обоз кое-как протолкнули в Армянский переулок. Процессия двинулась дальше.
Но сопровождавших конвой студентов вдруг охватило сомнение. Если везут из Петербурга, так почему не с Николаевского вокзала, а с Курского? Почему настырных студентов не прогонят прочь? Даже обидно, что все идет тихо-мирно! Нашелся и дока, который громогласно заявил:
– Это не шлиссельбургская Мадонна! Не Верочка Фигнер! И не петропавловская Софьюшка! Я встречал их в Петербурге, ошибиться не могу. Что происходит? Я протестую!..
Протесты начались и в карете. Грубые мужские лица отодвинули белокурую головку и закричали:
– Капитан? Мы дальше несогласные. Мы так не договаривались.
Творилось что-то непонятное. Даже Илья-Громовержец приуныл. А тут еще какая-то незнакомая девица стала открыто раздавать листовки. Когда прочитали – ахнули. Там черным по белому было прописано: «Бей жандармов!» Смышленый Амфи усомнился:
– Не провокацию ли нам готовят?!
Вальяжный Хан поспешил его успокоить:
– Неужели Илюша этого не предусмотрел? Ты же говорил…
– Говорят, что кур доят! Смотри, Хан…
Толпа, похватавшая было листовки, начала в паническом страхе разбегаться по переулкам. Оттуда навстречу выходили совсем другие люди, мордастые и сытые охотнорядцы, иные даже и фартуки не стали снимать. Процессия как раз подступала к Охотному ряду. На тротуарах, мешаясь с зеваками, замельтешили мрачные, бородатые лица. Многие люди были с дубьем. Как бы не замечая этого, девица, раздававшая листовки, взывала:
– Возьмите, прочитайте! Никто не должен умирать с голоду. Все обязаны выступать на защиту своих прав!..
В карете послышался визг, а из боковых окошечек на обе стороны понеслось:
Ванька-крючник, злой разлучник —
Разлучил князя с жаной…
Амфи озадаченно сплюнул:
– Черт знает что! Кто в карете?
Там, видно, услышали, нахально заорали:
– Дунька-Хунька, Машка-Ляжка да гусаки подсадные…
– Эй, капитан? Так не договаривались. Открывай! Дверь ломать будем!
Карета уже погромыхивала по Охотному ряду. Дворники и торговцы стояли наизготовку. Палки и дворовые лопаты уже не прятали.
– Кажется, нас бить будут?
– Да где Громовержец-то наш?
Рассуждать было некогда. Охотнорядцы, сминая студентов, ринулись к карете, крича:
– Выдавай цареубийц! От мы их!.. Слышь, капитан?..
Штабс-капитан сам не знал, что делать, поэтому сурово приказал:
– В штыки-и!
Штыки сомкнулись вокруг кареты. Нападавшие отскочили, ругаясь:
– Бить велели… А кого бить?!
– Этих… студиозов!..
Карета, впереди которой с саблей наголо бежал штабс-капитан, с грохотом покатилась с мощеной горы на низменный плац, обставленный великолепными зданиями трех театров, двух гостиниц и белой стеной Китай-города. Студенты засматривались на трактир Тестова. Сашка Амфитеатров не выдержал:
– Савва, не буду Ханом обзывать – пригласи чайку крепенького испить. Ты ж богатенький.
– У графов, Амфи, проси, – хоть его и назвали по христианскому имени, Савва не торопился, как истый купец, раскошеливаться.
– Да где они, графы? Не толкаться же им среди нас. Поди, давно там сидят вместе с Олсуфьевым.
Графов оставили в покое, но и самим, при всем желании Саввы, было к трактиру уже не пробиться. Черная карета миновала Большой театр, и тут, в Охотном, началась настоящая потасовка. Не прорвавшись сквозь солдат, охотнорядцы бросились на ближних студентов. Те сомкнулись плотнее, а от недалекого университета уже спешила подмога. Многие утром побоялись связываться с закоперщиками. Теперь они были храбрее всех, орали:
– Карету-то, карету открывай!
– Перовская?
– Фигнер?
– Желябов?
– Сейчас дверь выломаем!..
А чего было ломать: штабс-капитан заднюю дверцу самолично распахнул.
– Дунька-Хунька? Машка-Ляжка? Марш в свой бордель!
Осмыслить его слова не пришлось. Студентами двигал животный инстинкт. Они молотили кого ни попадя.
– Савва-Хан, бей по мордасам!
– Амфи! Нос утри, а то рожа у тебя, как красное знамя!
Амфитеатрову дворницкой шваброй хорошо вмазали. Савва швабру из волосатых рук вырвал и сам в ход пустил. В двадцать-то сытых купеческих лет как не поразмяться! Среди хлипких разночинных приятелей он даже бравировал крепкими плечами. Охотнорядцы почувствовали его силу, да и одет он был хорошо, – на него поперли. Илья-предводитель в суматохе куда-то затерялся. Сашка скомандовал:
– Отступаем к университету, там ограда железная!
Проще сказать – удираем. Под визги выпущенных из кареты узниц, которых трепали сами же солдаты, оттаскивая в подворотни. Под пьяное песнопение их сотоварищей, под ржание лошадей, которых кучер не знал как вывести из толпы.
Отбиваясь, втянулись во двор университета. Предупрежденные сторожа быстро заперли железные ворота.
Но кое-кто, замешкавшись, остался на тротуаре. Отчаянные крики, визг уже своих девушек…
Савва-Хан сбросил на мартовский мокрый снег дорогую шубу:
– Э-эх, выручать надо!
Ворота снова открыли. Студенческая толпа смяла охотнорядцев и освободила своих недотеп.
У студентов появились в руках револьверы. Нашелся и запропавший Илья-Громовержец – угрожающе целился в каждого настырно лезущего мясника. Савва с некоторых пор тоже носил при себе револьвер, стал его вытаскивать, но Амфи придержал руку:
– Брось! Тебе угодно, чтоб полиция сочинила сказку, будто мы хотели стрелять в толпу?..
Савва одумался:
– Верно. Ты юрист-законник!
– Не нравится мне, как фанфаронит Илья. С чего бы это?..
– Наложил тогда в штаны, так теперь храбрится.
– Во-во! Будет повод закрыть университет. Вон, ректор приехал.
– Не позволим!
– Каким образом, законник?
– Просто – не признавать университет закрытым, ходить на занятия.
Стало ясно, что они были спрятаны в Манеже на всякий случай. Сейчас отцы-командиры подгоняли их. Пора, мол, поразмяться.
Но и казачки, выскакивая из Манежа, не знали, что делать. Охотнорядцы не оправдали надежд. Вместо тихого избиения студиозов вышел безобразный уличный скандал. По Москве полетели тревожные слухи. Убитых студентов считают-де сотнями, как и профессоров. Дожила Москва до веселого дня!
Власти растерялись. Казачки стали оттеснять охотнорядцев от университета по собственному решению. Надоели им мордастые мясники да рыбники.
– У-у, оглоеды! – махал на них саблей сотник.
Охотнорядцы настроились с утра, чтоб бить, – теперь их били. Сзади – казаки, спереди – студенты. Не иначе как господа купцы дали обер-полицеймейстеру взятку – их чада тоже бузотерили. Все чаще звучала фамилия гласного городской Думы:
– Морозов!
– Он, заморозь его Мороз!
– Подмаслил ради сынка.
Могли и другие фамилии вспомнить – Алексеева, Найденовых, Прохоровых, Мамонтовых, других первостатейных купцов. Но почему-то все больше кричали:
– Тимошка Морозов, раздери его!
– Ради сынка христопродавец нас продал!
Савва слышал, как честили его родителя, но лишь посмеивался, работая кулаками: ничего, пускай батюшка почешется. Они тут и сами с усами. С мордоворотами как-нибудь управятся.
Охотнорядцы никого не могли выдернуть из студенческого, откатывавшегося к университету круга, но мордас все-таки много поразмазывали. Когда последние защитники во главе с Саввой заперлись за университетской железной оградой, впору было госпиталь открывать. Позвали уже всерьез:
