Но жандармы пока лупили направо и налево лишь ножнами, сабель не вытаскивая. Солдаты постреливали над головами, стволы винтовок, с примкнутыми штыками, ниже не опуская. Не было пока приказа стрелять в людей. Да если и прикажут – станут ли стрелять-то?.. Командиры этих двух пехотных батальонов понимали настроение своих подчиненных, последнего приказа не отдавали…

Среди московских чиновников облегченный шепот прошел:

– Губернатор едет!

– Самолично!..

Верно, по дороге пылила лихая тройка в сопровождении конных жандармов.

От полнейшего бессилия Савва бросился домой.

– Родитель! – вскричал он с порога. – Пойдите на уступки! Добром это не кончится!

Тимофей Саввич сидел в гостиной и пил чай. Обочь его восседали главные управители и пайщики, Назаров и Кондратьев. За самоваром несокрушимо и праведно парилась мать, Мария Федоровна. Ее мордовского обличья щеки при появлении сына стали красны и гневливо надулись:

– Фабру защищаешь, сынок?

– Не защищаю – свои же интересы отстаиваю! Мы понесем громадные убытки…

– Мы? – отставил чашку Тимофей Саввич. – Не рановато ли замыкал, сосунок? Убытки пока несу я. Я, один! Не в малой степени из-за твоих же разговоров. Добрые сыновья прежде здороваются, входя на поклон. Так-то, бизон безрогий.

Савва набычился, но поклонился.

– Здравствуйте, папаша Тимофей Саввич, – в одну сторону. – Здравствуйте, мамаша Мария Федоровна, – в другую.

Назарова и Кондратьева он как бы и не приметил. Те ничего, стерпели: тоже ведь понимали, что не век же вековать старому хозяину. Хотя какая его старость? Тимофей Саввич был кряжист и крепок, как придорожный владимирский дуб. Одет по-парадному, в прекрасно сшитом английском двубортном сюртуке, с тугой бабочкой на шее. Белая, хорошо подстриженная борода, той же стати усы над плотно сжатым властным ртом, под масть и голова, совершенно белая, но без единой плешинки. Он знал, конечно, о приезде губернатора, наверно, сам же и вызывал, в обиходных тройках, которые донашивал в цехах, показываться не хотел. При галстуках были и Кондратьев с Назаровым – один начальник главного, механического цеха, другой – главный бухгалтер, счетчик всех морозовских прибылей. Если наследник не обращал на них внимания, так и они с ним не чинились до времени. Разговор продолжался, начатый еще до него.

– Воля ваша, Тимофей Саввич, но уступать нельзя, – говорил Назаров. – Уступи сегодня – еще больше уступишь и завтра.

– Нельзя, уж истинно, – вторил Кондратьев. – Обнаглели фабричные!

– Фабра – она и есть фабра, – от самовара добавляла Мария Федоровна. – Пусть говорят спасибо, что кусок хлеба дают. Чего нам стоило все это, нынешнее…

При случае она любила поговорить. Особенно, когда дело денег касалось. Но ее прервал швейцар, важно объявивший:

– Господин губернатор!

– Проси, – огладил пуговицы сюртука Тимофей Саввич, вставать не торопясь. Довольно и того, если по-хозяйски на середине гостиной встретит.

Под эти приготовления Савва хлопнул рюмку коньяку и вышел через внутренние двери. За благо рассудил: наговорит бог знает что губернатору, а решать-то все равно будет отец, а не губернатор.

Он торопился на фабричную площадь, как на пожар. Да пожар и был, все разгоравшийся. Навстречу ему неслись крики:

– Опять отбили!

– Наша взяла!

– Держись, Севастея!

Несколько минут хватило, чтобы понять: тройка вожаков уже не раз переходила из рук в руки. Это с первого наскока жандармам и солдатам удалось захватить переднюю троицу, окружить и попытаться увести с глаз долой. Но круг охранников и сотни метров не сделал: тысячная толпа смяла оба батальона, а жандармы в животном страхе разбежались в разные стороны. Приказа стрелять в людей все еще не было. Да и батальонные подполковники оказались из строевых служак, ходивших с генералом Скобелевым на Шипку. Десятитысячных турецких орд они не боялись, в штыки встречали, но как острить те же штыки о сухие груди изможденных ткачих? Пожалуй, и окрик самого губернатора не заставил бы их повторить приказ для солдат. Так, постреливали над головами для острастки.

Руководители этой стачки были явно не дураки; они понимали: пока губернатор распивает чаи у хозяина, бояться им нечего. Мародеров, которые громили контору и жгли квартиры самых ненавистных служащих, быстренько своими силами успокоили, а у дома хозяина выставили собственную охрану. Выбегая из дома, Савва видел десятка два решительных, молчаливых ребят. Он пробовал было с ними заговорить – они не отвечали. Как же, тоже хозяин! Такие же лица были и здесь, по-за спинами женщин. Вот тоже ловкая тактика: впереди женщины, и даже ребятишки, но стоило жандармам хоть немного приблизиться, женский строй разрывали плотные роты, которые своими клиньями вышибали любой натиск. Они обзавелись хорошим березовым дрекольем, против которого жандармские «селедки» были жидковаты. Более того, кто-то на задах рубил чураки, которые в случае чего летели как городошные биты. Тройка вожаков, шага на три поперед всех, стояла бесстрашно.

У Севастеи, видимо, устали руки под тяжелыми цепями, она опустила их, но когда жандармы, дразня, подступали, цепи снова взлетали вверх. Это служило сигналом: спасай нас!

Право, Савва восхищался ею. Тут ничего не было от прежней дурошлепной любови, просто признание: ай да Севастеюшка!

Но не это поразило его – Зиновея. К воинственному виду своей давной пассии он уже привык, пригляделся, а тут из новоприбывшей толпы выскочила невеста Сергея и бросилась целовать Севастею. Видимо, они были подружками, а может, и родней; Севастея рядом с ней тетей казалась. За невестой лениво и пьяненько шандыбал жених Сережка; он перед солдатскими штыками, мало что и соображая, взывал:

– Да ладно тебе, Зинуша, без нас разберутся.

– Вот именно! – рявкнул ему в лицо полковник Бурков, но признал одного из молодых хозяев соседских фабрик. Викулычей: – Шли бы вы баеньки. Ваше ли дело?

– И то правда, – согласился Сережка, вытаскивая Зиновею из толпы ткачих; здесь все про всякую знали, а уж этакое-то диво, что один из Викулычей ткачиху в жены берет, и подавно глаза слепило.

Разве что суровая Севастея без слепоты ее дурость уразумела, тоже посоветовала:

– Тебе делать здесь нечего. Ваши не бастуют, бог с ними. Разве что некоторые по дружбе прибежали… Ты отстань от нас… женихайся, Зиновея!

Она видела, конечно, Савву, может, и говорила-то это назло ему, и Савва со зла – на кого, на кого?! – Сережке сказал:

– В самом деле, пойдем отсюда… чаи с губернатором распивать!

Голос у него был крепкий, далеко по морозцу разнеслось. Тоже как вызов кому-то. Но кому, кому?

Идти к тетушке с невестой, которую никто из Морозовых не признавал, Сережка не решился. Да Зиновея и сама бы не отважилась на такой шаг. Самое разумное было – пойти к нему домой; но и там Зиновею «не представили». Орехово-Зуево – слишком мал городок, все еще называвшийся селом. Многие тысячи работного люда, а господ-то? Кроме конторских служащих, остальных по пальцам пересчитаешь. Всяк на виду.

– Знаете, мои хорошие… – надумал, как всегда круто, Савва. – Не махнуть ли нам в Москву? Право, я нахлебался этих забастовок! Сыт по горло. А в Москве как в лесу, всегда скроешься.

Сережка с восторгом принял его предложение. Поколебавшись, согласилась и Зиновея. Еще не ведая, конечно, чем все это через три года обернется…

А через три года он попросту увез от Сережки Зиновею и заново с ней перевенчался.

Чего церемониться, если муженьку не до жены? В своем беспутстве Сережка большей частью пропадал в Москве, на бегах. При вине и картах. За три года и дитятей обзавестись не удосужились. Женушке хоть на панель иди! В Москве мода такая пошла: небедные девицы в разгул пускались. Стригли волосы чуть ли не до затылка, надевали синие чулки, дымили папиросами и читали Апухтина с подвывом: