Я тоже старел, но, странное дело, я этого не чувствовал. Если верить профессору культуральной антропологии, лекции которого я посещал, в американской культуре нет обряда посвящения, формальной инициации мужчины, четкой грани между детством и взрослостью. Может быть, поэтому я во многих отношениях чувствовал себя ребенком. Я не чувствовал себя так, как, должно быть, ощущали себя в моем возрасте мои родители, не видел себя таким, какими видели себя они. Да, я живу жизнью взрослого, но чувства мои остаются чувствами ребенка, отношение к жизни и интересы – как у подростка. Я на самом деле не вырос большой.

А мне уже двадцать пять.

Всю ночь я думал о Джейн, думал о том, чем мог бы стать для меня этот день рождения, чем должен был стать и чем не стал.

Спать я пошел, надеясь против ожидания, что телефон зазвонит.

Он молчал.

Где-то после полуночи я заснул.

День Благодарения настал и миновал, и я про вел праздник у себя дома наедине с собой, глядя по телевизору очередную «Сумеречную зону» на пятом канале и гадая, что сейчас делает Джейн.

Родителям я пытался позвонить раньше, несколько раз, надеясь набиться на приглашение на праздничный обед, но все время никого не было дома. Они приглашали нас с Джейн на День Благодарения последние три года, но мы каждый раз отвирались занятиями, работой или еще чем-нибудь. На этот раз, когда я хотел пойти, когда мне это было по-настоящему нужно, приглашения не было. Я, в общем, не удивился, но некоторое чувство обиды побороть не мог. Я понимал, что мои родители ничего плохого в виду не имели, что они не то чтобы нарочно меня не пригласили – просто они могли решить, что и на этот раз у нас с Джейн свои планы, но у меня-то никаких планов не было, и я отчаянно хотел, чтобы они мне какие-то предложили.

Я все еще им не сказал, что расстался с Джейн. Я им с тех пор даже не звонил. Мы никогда не были очень уж близки, и подобный разговор заставил бы меня чувствовать себя весьма и весьма неловко. Я уже слышал миллион вопросов: как это случилось? Почему случилось? По чьей вине? А вы, ребята, собираетесь как-нибудь это наладить? И мне не хотелось такое с ними обсуждать. Я просто не хотел иметь с этим дело. Пусть лучше узнают позже, из вторых рук.

На случай, если я поеду к ним в Сан-Диего на День Благодарения, я приготовился лгать, что Джейн приболела в последнюю минуту и сейчас у своих родителей. Довольно неуклюжая и жалкая отговорка, но я не сомневался, что мои родители ее проглотят. В таких вещах они были очень доверчивы.

Но я никак не мог с ними связаться. Конечно, я мог бы сам себя пригласить. Просто явиться сюрпризом в четверг утром. Но почему-то мне это было трудно сделать.

Так что я остался дома, валяясь на кушетке и глядя «Сумеречную зону». На праздничный обед я сделал себе макароны с сыром. Был я чертовски подавлен, и никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким и таким покинутым.

Понедельника я ждал чуть ли не с нетерпением, и его наступление принял почти с благодарностью.

В понедельник утром Давид был уже на месте, положив ноги на стол, и жевал что-то вроде сдобной булочки. Я рад был его видеть после четырех дней, проведенных в полуизоляции, но в то же время на меня легла эмоциональная тяжесть, когда я сел на свое место и увидел груду бумаг перед собой.

Я любил Давида, но видит Бог, как я ненавидел свою работу.

Я посмотрел на него и сказал:

– Вот это и есть ад.

Он доел булочку, смял обертку и кинул ее в мусорную корзину между нашими столами.

– Читал я как-то рассказ, где ад – это был коридор, набитый всеми мелкими тварями, которых ты за свою жизнь убил. Все мухи, которых ты прихлопнул, пауки, которых раздавил, улитки, которых разламывал. И ты должен ходить по этому коридору из конца в конец, из конца в конец. Голым. Вечно. – Дэвид усмехнулся. – Вот этонастоящий ад.

Я вздохнул:

– Близко к тому.

Он пожал плечами:

– Чистилище – может быть. Но ад? Вряд ли.

Я взял ручку, посмотрел на последний пакет написанных мной инструкций к GeoComm. Меня уже тошнило документировать эту дурацкую систему. То, что было когда-то крупным шагом вперед, серьезным служебным ростом, стало ярмом на моей шее. Я уже тосковал по тем дням, когда моя работа была не столь определенной и задания менялись. Пусть моя работа тогда была более бесцельной и незначительной, но все равно она не была такой оглупляющей.

– А по-моему, вполне, – сказал я.

Было четыре часа, и работающие по скользящему графику уже потянулись к лифтам мимо нашего офиса, когда Дэвид откинулся на стуле и посмотрел на меня.

– А что ты делаешь сегодня после работы? – спросил он. – Есть планы?

Я знал, к чему он ведет, и первым моим инстинктивным порывом было отбрехаться, сказать, что я не могу сегодня с ним пойти, куда бы он ни собирался. Но так давно я уже ничего не делал и никуда не ходил ни с кем, что я вдруг сказал:

– Ничего. А что?

– Есть тут клуб на Гамильтон-бич, куда я собираюсь. Полно девок. Я думал, ты не против туда заглянуть.

Вторая стадия. Приглашение.

Мне хотелось согласиться, и краткую долю секунды я думал, что это может повернуть ход моей жизни, может меня спасти. Я пойду с Давидом в клуб, мы станем добрыми приятелями, близкими друзьями, он мне поможет встретить какую-нибудь женщину, вся моя жизнь изменится одним плавным поворотом.

Но моя истинная натура победила, и я покачал головой, улыбаясь с сожалением.

– Хотел бы, но не могу. У меня есть планы.

– Какие планы?

Я покачал головой.

– Не могу.

Он посмотрел на меня и медленно кивнул.

– Понимаю.

После этого мы с Дэвидом уже не были настолько близки друг другу. Не знаю, его это вина или моя, но существовавшая между нами связь вроде бы сломалась, близость испарилась. Конечно, это не было так, как с Дереком. То есть мы с Дэвидом по-прежнему разговаривали. Дружелюбно. Но друзьями мы не были. Как будто мы подошли к порогу дружбы и отступили назад, решив, что лучше остаться просто знакомыми.

Вернулась ежедневная рутина. Она никуда и не уходила, но с тех пор, как в моем офисе появился Давид, мне удавалось не обращать на нее внимания – в определенной степени. Теперь, когда я отступил на периферию жизни Дэвида, а он – на периферию моей, отупляющая скука моих рабочих дней снова заняла авансцену.

Я был неинтересным человеком с неинтересной работой и неинтересной жизнью.

И квартира моя, как я заметил, тоже была безликой и неинтересной. Почти вся мебель была новой, но типовой: не уродливая, не прекрасная, но где-то посередине. В каком-то смысле уродство было бы предпочтительнее. По крайней мере наложило бы на мой дом отпечаток чего-то живого. А так – фотография моей гостиной могла спокойно быть включена в мебельный каталог. Она была такой же стерильной и безликой, как выставка мебели.

А спальня вообще была как из любого мотеля.

Очевидно, если у этого дома и был характер, он был обязан им Джейн. И с ней он и исчез.

Вот оно, решил я. Я переменюсь. Я стану другим, стану оригинальным, стану своеобразным. Пусть писают кипятком старые девы из гражданской службы, никогда я снова не вернусь в колею незаметности. Я буду жить шумно, одеваться броско, поставлю себя. Если быть Незаметным – моя природа, я пойду против нее, я заставлю себя замечать.

В уик-энд я пошел по мебельным магазинам, купил диван, кровать, столики и лампы – все вразнобой, из самых диких и не сочетающихся стилей, которые только мог найти. Я засунул их в багажник «бьюика», привязал к крыше, отвез домой и поставил там, где им уж никак не место: кровать – там, где ел, диван – в спальню. Это вам не ординарно, не средне и не банально. Попробуй такого не заметить. Я обошел всю квартиру, довольно разглядывая нелепый декор.

Я отправился к «Маршаллу» и закупил себе новый гардероб. Кричащие рубашки и офигительного покроя брюки.