Тишина страшного погрома царила даже в молчаливый час ясного полдня, когда солнце сверкало на белых, изваянных башенках храма и горело огнем на его вызолоченной кровле. Было что-то угрожающее в огромных черных кипарисах, как бы указывавших на небо предостерегающим жестом. Невольно возникала мысль об ужасном кровопролитии при виде множества коршунов, носившихся на своих огромных крыльях по всем открытым местам или тяжело поднимавшихся с земли после насыщения какой-нибудь отвратительной падалью, сочившейся с их клюва. Иерусалим лежал, как находящаяся в агонии царица: с прекрасным лицом, изменившимся от истощения, с величественным челом, сдавленным диадемой, с истомленными членами, дрожащими от боли под багряной одеждой и золотом.
Внутри стен в ужасающем контрасте сочетались великолепие и нищета, кощунственное веселье и полное отчаяние, военная помпа и гнет голода. Под тенью царственных сооружений, посреди улиц гнили непогребенные трупы, и никто не заботился убрать их. Всюду, где только два или три фута земли были укрыты от солнца, можно было видеть какого-нибудь несчастного, приползшего сюда, чтобы здесь умереть. Мраморные столбы, стройные притворы, белые террасы и величественные сады свидетельствовали о богатстве города и тщеславии его жителей, а между тем исхудавшие лица людей, бродивших туда-сюда и смотрящих на землю с целью найти что-нибудь годное для пищи, и, с другой стороны, отсутствие остатков и отбросов на мостовой ясно указывали, до какой степени редки были даже эти омерзительные средства пропитания.
Иерусалим, построенный на двух холмах, лежащих один против другого, со своими покатыми крышами, спускавшимися с одного холма и соединявшимися с другим, после того как их пересекала узкая долина, был удивительно приспособлен для обороны. Более высокий холм, на котором были расположены верхний город и храм, по своему естественному положению мог считаться неприступным, а нижний отличался таким крутым и утесистым всходом, что доступ к нему даже для хорошо обученных войск был почти невозможен. Помимо этой природной силы, город был защищен стенами невероятной вышины и прочности, получал еще большее значение благодаря большим четырехугольным башням, из которых каждая могла вмещать грозный гарнизон, и был снабжен резервуарами воды и всем необходимым для войны. При своих пороках, преступлениях и внезапных порывах ярости, близкой к безумию, Ирод Великий обладал вместе с тем доблестями государственного человека и солдата и не преминул употребить для безопасности своей столицы все средства, какими располагал. Он лично наблюдал за сооружением одного из укреплений, возведенного с большим трудом и огромными издержками, и прибавил три очень высокие башни, назвав их именами своего друга, брата и несчастной жены — Гиппиком, Фасаилом и Мариамной. Эти башни были сооружены из колоссальных глыб мрамора, так искусно прилаженных и затем скрепленных рукой работника, что все здание казалось вырезанным из гигантской массы камня.
В царствование этого пышного монарха эти башни внутри были не чем иным, как дворцами. В них были комнаты для гостей, залы для пира, портики и даже фонтаны, сады и цистерны. В них хранилось множество драгоценных камней, золотых и серебряных ваз и всяких богатств этого могущественного, но бесчеловечного и жестокого царя Иудеи. Укрепленный Иродом, Иерусалим мог бы успешно бороться даже против римской армии.
Агриппа Первый, позднее пораженный ужасной болезнью и «съеденный червями», как простой смертный, хотя он и придал себе атрибуты божества, также начал ряд укреплений вокруг города, которые могли бы взять верх над всеми усилиями врага. Но иудейский монарх был слишком рабом своего царственного владыки в Риме, чтобы пренебречь подозрениями последнего и провести свой проект, дальше, и, хотя постройка стены по великолепному плану и была начата и даже доведена до значительной высоты, однако она никогда не достигла тех колоссальных размеров, какие должна была иметь по первоначальному расчету.
Даже в том случае, если бы враг проник в Иерусалим и блокировал его, все же нужно было брать храм, являвшийся также городской крепостью. Это великолепное сооружение, истинное казнохранилище богатств и центр набожности Иудеи, истинный символ этой национальности, к которому так сильно тяготело потомство Иакова, было расположено на вершинах самого высокого холма и царило и над верхним и над нижним городом. С трех сторон храм был тщательно укреплен с необычайным искусством; с четвертой расстилалась пропасть, защищавшая его от всякой случайности. Обладать храмом значило бы, так сказать, взять в руки весь город. Положение его не было лишь важным вопросом для одних осажденных, так как его великолепие возбуждало и жадность осаждающих. Все украшения архитектуры были применены к его внутренним галереям, столбам, портикам и стенам. Даже внешние двери были из меди, серебра или золота; перекладины были из кедрового леса или из других ценных пород дерева, инкрустированных драгоценным металлом, толстыми пластами которого были покрыты дверные косяки, подсвечники в виде ветвей и карнизы — словом, все, что только можно было облечь в такую дорогую одежду. Лестница в пятнадцать ступеней, которая вела из двора женщин к большим Кориноским вратам, с двойными дверями, вышиной в сорок локтей, стоила столько талантов золота, сколько в ней было ступеней.[37]
Перед тем, кто входил внутрь и видел то, что называлось внутренним храмом, открывалось зрелище, ослепляющее глаза, привыкшие к пышности самых великих властелинов земли. Весь фасад его был покрыт пластами кованого золота. Виноградные лозы с гроздями в рост человека, сплошь из массивного золота, обвивались около дверей, усеянных весьма острыми пиками, чтобы не садились на них и не грязнили их птицы. Внутри стояли золотые двери, вышиной в 55 локтей, и перед этим входом висела знаменитая храмовая завеса из прекрасной материи, из голубого, ярко-красного и пурпурного льна, изображавшая вселенную. И ткань, и каждый цвет имели свое мистическое значение: лен означал землю, голубой цвет — воздух, красный — огонь и пурпурный — воду.
Здесь, в этом величественном святилище, стояли ветвеобразные подсвечники, трапеза с пресными хлебами и кадильный алтарь; семь ветвей подсвечника соответствовали семи небесным планетам; двенадцать хлебов трапезы — кругу зодиака и месяцам года, а тринадцать благовоний алтаря напоминали людям, каков Тот, кто дает блага этого мира.
Среди внутреннего храма находилось священное место, которое не должен был видеть взор и касаться нога смертного. Уединенное, величественное, незримое, не заключающее в себе никаких естественных предметов, это место неизбежно сделалось для иудеев символом того духовного поклонения, на которое они смотрели, как на сошедшее прямо с небес к Аврааму и патриархам.
Но люди всех наций и верований могли видеть внешний фасад храма и судить по великолепию наружной оболочки о ценности и блеске заключенного в ней сокровища. От самого купола из чистого белого мрамора, рисовавшегося в небе, как снежная вершина горы, вся лицевая сторона храма была устлана пластами массивного золота, и, когда вся она сверкала при восходе солнца, на нее невозможно было смотреть, как на самого Бога.
Сколько раз римский солдат издалека, из своего лагеря, смотря на осажденный город, размышлял о нем с завистью и удивлением и взвешивал силу его защитников и стоимость добычи!
Во всем известном тогда мире Иерусалимский храм славился своей величиной, блеском и неслыханными богатствами. На город, сильный по своему природному положению и искусственным мерам защиты, помимо того заключавший в себе гарнизон из смелых и воинственных солдат, на такой город все справедливо смотрели, как на твердыню настолько неприступную, что ей нечего опасаться нападения даже римской армии, даже такого вождя, как сын Веспасиана. Если бы его осаждал только враг, обложивший стены, священный город никогда бы не был взят и разграблен легионами, и потерпевшие неудачу римские орлы ушли бы назад, не получив своей добычи.
