Занятия на форуме уже окончились. По площади двигалась смешанная толпа продавцов, покупателей и ротозеев. Все население Рима торопилось обедать. Это была удивительно пестрая толпа. Сами граждане, обыкновенно называемые плебеями, составляли едва лишь половину этого беспорядочного сборища. Бесчисленные рабы бежали туда и сюда, удовлетворяя нужды или удовольствия своих хозяев. Это были люди всех цветов и народностей, от гиганта-скандинава, с голубыми глазами и длинными русыми волосами, развевающимися по ветру, до смуглого сына Африки, грубого толстогубого эфиопа, с курчавыми волосами, для которого рабство было уделом от самых давних лет до наших дней. Среди этой раболепствующей толпы попадалось немало и римлян, хотя по наружности и похожих на свободных граждан, но принадлежащих к числу тех, которые в палатах господина трепещут при виде его насупившихся бровей и, несмотря на свои богатства и даже власть, осуждены умирать теми рабами, какими прожили всю жизнь.
Это ухаживанье отпущенников, повсюду таскавшихся за могущественным патрицием и увеличивавших его свиту, было довольно характерной чертой общества времен империи. Чаще всего рабов вольноотпущенников связывали с прежним господином, делавшимся их патроном, столько же узы корысти, сколько и узы благодарности. Часто ожидая от его щедрот своего насущного хлеба, постоянно раздаваемого им у его дверей, они, в силу необходимости, далеко не полно могли воспользоваться своей недавно приобретенной свободой. Отношения патрона к клиенту вызывали вопиющие злоупотребления в царственном городе. Патрон своим всемогущим покровительством прикрывал преступления последнего, а тот, в свою очередь, становился добровольным соучастником пороков своего заступника. Отпущенник более, чем кто-либо другой, делался искусным орудием в руках патриция и без всяких колебаний жертвовал ради прихоти господина своим временем, привязанностями, честностью и даже добрым именем. Эти люди сновали около форума, бегая туда и сюда, с рабски-почтительной торопливостью паразитов, занятые каким-нибудь поручением, в большинстве случаев боявшимся дневного света.
Кроме этих людей площади наводняло значительное число чужестранцев. Одетые в свои национальные платья, они толпились здесь, удивленные и пораженные сутолокой, происходившей перед их глазами. Здесь можно было встретить галла в его прямой короткой одежде, парфянина в конической шапочке из бараньей шкуры, мидянина в развевающихся шелковых шароварах, иудея с босыми ногами, во всем черном, величественного испанца и раболепного египтянина. И среди них, ловко проскальзывая даже в страшной давке, пробирался с крайней развязностью и спокойствием хитрый и вкрадчивый грек. Всякий раз как через толпу проносили какого-либо знатного человека, возлежащего на своей лектике или опершегося на плечо любимого раба, а отпущенники и клиенты, ругаясь, толкаясь и рассыпая удары, расчищали ему дорогу, грек никогда не попадался им под руку. И тогда как удары сыпались на какого-нибудь мелкого ремесленника или на плечи здоровяка-варвара, потомок Леонида или Алкивиада отвечал на насмешки какой-нибудь шутливой прибауткой или успевал отпустить какую-нибудь язвительную колкость, которая в свою очередь всегда вызывала чей-либо смех.
Если Рим поработил и завоевал владения старших братьев по цивилизации, то теперь, по-видимому, ему приходилось переживать реакцию. В свою очередь, царственный город усвоил и греческие манеры, и греческую одежду, и греческую нравственность и изворотливость. Он терял даже свой собственный характер. В самом языке его появились заимствования из словаря порабощенных народов, и в такой сильной степени, что его язык сделался более греческим, чем латинским. В особенности римские дамы обожали то благозвучие, благодаря которому так мелодично было афинское красноречие, и воркующие влюбленные неизменно прибегали к нежнейшим греческим выражениям.
Этот необычайно изворотливый народ, в свои лучшие времена стоявший на высоте требований свободы и отличавшийся строгостью нравов, а теперь так легко мирившийся с рабским унижением и легкой нравственностью, играл весьма видную роль в искусстве и науках и обладал даже значительной частью могущества Рима. Знаменитейшие художники и скульпторы были греки. Наиболее предприимчивые откупщики и изобретатели принадлежали к той же народности. Риторике и красноречию можно было учиться только в греческой школе.
Математика, усвоенная без помощи греческих знаний, являлась беспорядочным и бесполезным багажом. Если больной богач отказывался посоветоваться с греческим врачом, то, по мнению всех, он заслуживал приближавшейся смерти. Только один астролог в Риме мог составлять гороскоп патриция, и, как и следовало ожидать, этот человек был греком. В низших слоях судебного дела, в многочисленных постыдных профессиях, вызванных роскошью великого города, греки имели самые доходные занятия, являвшиеся для них почти монополией. Всякий, кто входил в славу или в качестве злонамеренного советника, или как низкопробный шут, ростовщик, маклер, льстец или паразит, — он был непременно греком.
Не один опытный взор был брошен знатоками этой смышленой нации на мощного бретонца, который спокойно шел среди толпы, твердо полагаясь на тяжесть своего кулака и на свою силу. Они провожали его полным зависти взглядом, представляя в уме различные случаи, в которых можно было бы воспользоваться таким здоровым телосложением. Все они, так сказать, прикидывали его на вес, оценивали его нервы, мускулы, члены, рост и красивую наружность, хотя и воздерживались от неблагоразумных вопросов или наглых предложений: его смелый и самонадеянный вид ясно говорил об его смелости и горячности. Отпечаток свободы еще не исчез с его лица, и он производил впечатление человека, у которого есть в толпе своя роль.
Вдруг неожиданное препятствие остановило этот беспрерывно движущийся поток пылкой и беспорядочной толпы. Телега, везущая огромные глыбы мрамора и запряженная несколькими парами быков, зацепила повозку патриция и толкнула лектику другого знатного человека, вследствие чего произошла суматоха и обмен бранью. Заинтересованный этим беспорядком и не торопившийся возвратиться домой, раб-бретонец смотрел через головы толпы на разозлившихся и жестикулирующих противников, пока кто-то сильно не хлопнул его по плечу. Он быстро оглянулся, вполне готовый с лихвой воздать за обиду. Но в эту же минуту сильная рука потащила его за тунику и заключила в свои могучие объятия, из которых он не мог высвободиться. В то же время чей-то грубый голос проговорил над его ухом:
— Легче, парень, легче! Берегись трогать ликторов цезаря, коли ты не спятил с ума. Уверяю тебя, что с этим народом шутки плохи!
Говоривший был широкоплечий мужчина, среднего роста, с геркулесовой грудью. Говоря эти слова, он крепко держал бретонца, без сомнения к счастью последнего, так как в самом деле это были ликторы императора, расчищавшие дорогу цезарю. Последний шел пешком в некотором отдалении, стараясь, чтобы его посещение рыбного рынка прошло незамеченным.
Вителлий тяжело двигался вперед, едва волоча ноги, с видом человека бессильного и изношенного. Лицо его было бледно и одутловато, и потухшие глаза только изредка загорались блеском. Это было все, что оставалось в нем от ума и изворотливого характера, делавших его фаворитом трех императоров, прежде чем он сам облекся в порфиру. Поддерживаемый двумя отпущенниками, в сопровождении ликторов и трех или четырех рабов, цезарь прогуливался в надежде возбудить хоть какой-нибудь аппетит перед обедом. Какое место могло более способствовать этой цели, как не рыбный рынок, где царственный обжора мог пожирать, если не на самом деле, то хоть глазами, заманчивые произведения океана? Он так редко показывался на римских улицах, что бретонец не мог удержаться, чтобы не проводить его взором, в то время как его новый друг, с большой осторожностью разжимая объятия, стал снова шептать ему на ухо:
— Да, брат! Смотри на него хорошенько и благодари Юпитера за то, что ты не император. Вот поистине шея достойного порфиры, вот голова, созданная для того, чтобы носить диадему! А ведь при всем том, хоть теперь он бел и тучен, как палтус, однако было время, когда он мог править колесницей и владеть мечом и щитом, как никто другой. Говорят, будто он пьет, как никогда не пивал, и, однако, даже в этой забаве он не по плечу Нерону. Э, пускай говорят что угодно, но Нерона еще никто не заменил! При нем, то и знай, — вино, женщины, зрелища, жертвы, битвы диких зверей и в заключение всего легион людей, целиком и за один раз погибающий в цирке! Вот кто был другом нашего ремесла-то!
