Между тем германец запретил Эске приближаться к его посту на длину своего копья, отстранив его задним концом этого оружия, хотя и с благодушным видом, и не позволил ему поднять и снова подвязать саблю. Он делал при этом те же знаки, выражавшие сердечность и дружбу, но, хотя Эска отвечал ему с тем же жаром, однако он ни на шаг не приблизился к внутренности сада.
Вдруг тяжелый шаг вооруженных людей донесся до его ушей, и центурион, в сопровождении шестерых солдат, показался у дверей. Вновь пришедшие и по росту, и по лицу были очень похожи на позвавшего их часового, но их начальник говорил по-латыни, и Эска, успевший обдумать свой план, не колеблясь отвечал на вопрос германца-центуриона.
— Я из твоей дивизии, — сказал он, — хотя я из более далеких стран севера, чем твой отряд, и говорю на другом наречии. Нас распустили только вчера по письменному приказу цезаря. Оказалось, что этот приказ был фальшивым. Мы расселись по римским тавернам, но глашатай, делавший обход, увидел меня, приказал мне вернуться и немедленно занять свой пост. Он сказал, что мы должны собраться в окрестностях, найти пост во дворце и присоединиться к нему до возвращения наших начальников. Я простой варвар, я почти не знаю Рима, но ведь дворец здесь? И ты ведь центурион германской стражи?
Говоря эти слова, он стоял вытянувшись, отдавая солдатскую честь, и центурион, не сомневаясь, поверил его басне, тем более что известная часть войск цезаря была недавно распущена в тот момент, когда ее услуги казались в высшей степени необходимыми. Взяв оружие Эски, он сказал что-то на своем языке часовому и затем обратился к бретонцу.
— Ты можешь идти на пост, — сказал он, — мне не в тягость получить еще несколько человек из нашей же компании. В эту ночь, наверное, нам понадобятся все люди, каких только мы можем собрать.
Проводя его через сады, он задавал ему много вопросов о силе противной партии, о состоянии города и вообще о настроении граждан в отношении Вителлия. Эска увертывался изо всех сил, пользуясь, когда было возможно, предположениями и в критических случаях оправдывая свое незнание тем, что все время после роспуска он провел в тавернах. Центурион поверил в это оправдание, так как знал вкусы и привычки своей дивизии.
Меж тем они подошли к огню бивуака, и, как ни незначителен был воинский опыт Эски, однако он тотчас же понял, какая огромная опасность грозит дворцу в случае нападения. Рослые германцы шатались и слонялись туда и сюда при свете пылающих головней, как будто они собирались здесь только для того, чтобы попировать, попеть и повеселиться. Вино текло ручьями, и кубки, из которых его пили, вполне соответствовали благородной жажде этих скандинавских борцов. Даже сами часовые по временам из-за прихоти или наглости оставляли свой пост, подходили к костру, громко хохотали, осушали полные стаканы и спокойно возвращались на свое место как ни в чем не бывало. Всякого новопришедшего они принимали с огромным удовольствием, так как видели в этом повод снова пить, и, хотя Эска был доволен, видя, что никто из них, кроме центуриона, не знал латыни и, следовательно, ему не нужно было бояться нового допроса, однако он понял, что они не пропустят его, прежде чем он не окажет им честь и не выпьет за их здоровье не один огромный кубок грубого и крепкого сабинского вина.
Рассчитывая на свою молодость и здоровье, твердо решившись не терять головы, бретонец согласился выпить этот солдатский долг к удовольствию угощавших. Минуты казались ему слишком длинными, но тем временем, пока германцы пели, пили и делали на своем языке замечания на его счет, он обдумывал свои планы. Он отлично знал, что объявить тотчас же, что ему известен заговор против цезаря, и потребовать от центуриона, чтобы тот провел его к императору, значило бы разрушить свое предприятие, возбудить сильное подозрение в том, что сам он убийца и союзник заговорщиков. Если бы он обеспокоил известием начальника, то, быть может, число часовых было бы удвоено и пьянство прекращено, но Эска ясно видел, что сопротивление стражи, находящейся внутри дворца, тем силам, какие приведет его старый начальник, будет невозможно. Единственным средством, остававшимся для императора, было бегство. Если бы Эска мог пройти к нему и лично говорить с ним, он, казалось ему, сумел бы склонить его бежать. Однако в этом-то и заключалась трудность. Не всякий, желающий видеть монарха в его дворце, может достигнуть этого, хотя бы даже речь и шла о его личном спасении. Впрочем, Эске уже удалось проникнуть внутрь садов, и успех воодушевлял его упорствовать в своем предприятии.
Хотя германцы считали себя более бдительными, чем обыкновенно (до такой степени уже упала хваленая дисциплина гвардий цезаря), однако они стояли небрежно и беспорядочно, под влиянием выпитого вина, и их внимание, возбужденное приходом нового лица, рассеялось после новой песни и новой бутылки. Под предлогом, что ему нужно отдохнуть, Эска отошел от местечка, наиболее освещенного светом бивуачного огня, позаимствовал плащ у одного грубого товарища с зычным голосом, расположился под кустом и притворился крепко спящим. Мало-помалу, скользя по земле, он скрылся из их глаз, оставив на месте свой плащ, расположенный так, как будто там кто-либо спит, и быстро направился ко дворцу, куда вели его многочисленные огни.
Какая-то тревожная новость, видимо, уже предупредила его. Толпа рабов, мужчин и женщин, по преимуществу греков и азиатов, выходила через все выходы и расходилась по садам с видимым страхом. Бретонец не мог не заметить, что никто из них не шел с пустыми руками, а ценные предметы, какие они уносили с собой, ясно показывали, что у них уже не было намерения возвращаться. Проходя мимо, они не обращали на него большого внимания. Только некоторые, наиболее робкие, завидя его высокий рост, отступали чуть-чуть в сторону и ускоряли шаги, тогда как другие, видя, что он без оружия (он оставил свою саблю германцам), делали ему презрительные жесты и бросали грубые насмешки, в уверенности, что варвар не поймет их слишком скоро, чтобы успеть отомстить.
Таким образом, Эска пришел к обширному фасаду дворца. Здесь трубили рожки, и германские стражники строились в боевой порядок, очевидно, с целью противиться нападению. Нельзя было иначе понять выражения лиц этих людей и бряцания их тяжелого оружия. Хотя главный двор был переполнен ими, однако поток беглецов все еще стремился через боковые двери, и бретонец подумал, что теперь не так трудно проникнуть внутрь через одну из этих дверей. Бросив взгляд на этих красивых вооруженных мужчин, собиравшихся здесь с чисто солдатской скоростью, он подумал, что горсть людей, при всей своей слабости, будет защищаться достаточно сильно, чтобы дать цезарю время убежать. Он мог скрыться задами дворца или же, если эти зады уже оцеплены, мог переодеться, как один из тех многочисленных рабов, которые все еще бежали целыми массами. И, несмотря на недавно пробудившиеся чувства, Эска не мог удержаться от старых воспоминаний, не мог не пожелать сразиться в рядах этих мощных гвардейцев, хотя бы даже за такое дело, за какое приходилось стоять им.
Заметив одну дверь, выходившую на не занятую войсками террасу, Эска беспрепятственно вошел во дворец и начал переходить из комнаты в комнату, никого не встречая. Много драгоценных вещей было уже похищено отсюда, но все же их еще оставалось здесь довольно для того, чтобы возбудить зависть в самом богатом представителе Рима. Шали, оружие, драгоценности, статуи, вазы, ящички, застольные кубки были разбросаны в живописном беспорядке, и из многих мест хищное невежество похитило то, что имело сравнительно невысокую цену, оставив самые ценные предметы. Никогда, даже во сне, Эска не мог и представить такой величественной роскоши, какую он видел теперь. Несколько минут ум его был поражен и глаза ослеплены, так что в своем изумлении и благоговении он почти забыл о цели прихода. Однако нельзя было терять времени, а он напрасно искал вокруг себя какую-нибудь нить, которая могла бы в этой пустыне привести его к особе императора.
