Сила, решимость, живость и над всем этим внешняя холодность и надменность Валерии очень нравились ему. Даже более, он был большим поклонником ее красоты. В глазах его светится интерес, почти нежность, когда он останавливается и смотрит на находящийся в руке свиток папируса, который только час назад ему принесла Миррина.
Это послание от Валерии. Она слышала, как говорили об опасности, грозящей Эске. Она сама вызвала эту опасность, и чего это стоило для ее надменного и властолюбивого сердца, знала только она одна. Однако при всем своем гневе, при всей досаде и позоре она не могла выносить мысли о благородном бретонце, упавшем на песок и бьющемся в сети своего врага. Теперь она ненавидела орудие, а не жертву. Она чувствовала, что была бы безгранично счастлива, если бы увидела Плацида униженным, побежденным и зарезанным.
Вследствие этого Валерия присела к столу и написала несколько дружественных строк начальнику бойцов, которого она всегда высоко ценила, чувствуя, что можно довериться этой прямой натуре. Но, верная своему полу, она сочла долгом измыслить какое-нибудь оправдание своей заинтересованности бретонцем и сообщила ему, будто она побилась об заклад за его победу и поставила значительные суммы. Она упрашивала Гиппия не щадить ни советов, ни наставлений и немедленно прийти к ней повидаться и сообщить об успехах, оказанных его учеником. Гиппий поднял глаза и стал смотреть на лицо, заслужившее ее внимание, в эту минуту мужественно сражавшееся с Люторием с мечом и щитом в руках.
— Раз, два!.. Вольней!.. Целься в голову!.. В ноги!.. Закройся щитом!.. Недурно, но нужно быстрее… Начинайте снова… Так, плечо вперед, руку выше. Хорошо! Еще раз… Теперь глядите на меня.
Борцы остановились, чтобы перевести дух. Гиппий взял деревянное оружие и, подозвав Гирпина, специально для обучения Эски велел ему встать в позицию и защищаться. Издавна привыкший к этому упражнению, старый гладиатор знал все наступательные удары и все отражения. Однако если бы это оружие было из стали, то Гирпин испустил бы последний вздох у ног своего учителя. Гиппий, по-видимому, двигался немного, а между тем самый быстрый взгляд с трудом мог бы уследить за движениями его меча и самые искусные бойцы едва сумели бы отразить наносимые им удары. Он снова предложил сойтись Эске и Люторию и смотрел на них с довольным видом.
Не теряя времени, бретонец приступил к обучению, которое должно было дать ему победу и награду, следующую за ней, — столь желанную свободу.
Утром сам Гирпин привел его в школу. Старый ветеран с каким-то почти трогательным вниманием следил за подготовкой своего молодого друга к той карьере, которая рано или поздно должна была привести его к насильственной смерти. Гиппий приходил в восторг, видя телосложение и силу своего нового ученика. Он сразу же выставил его против Лютория, здорового галла, считавшегося самым искусным в «семье» борцом, и с улыбкой смотрел на то, как бретонец с помощью кое-каких советов уничтожил своего противника, рассчитывавшего на легкую победу и сильно раздосадованного совершенно непредвиденным результатом. Схватка продолжалась, и разгоряченные борцы сходились, расходились, наносили удары, нападали и оборонялись, то отскакивая друг от друга, как только возможно далеко, то схватываясь грудь с грудью. Остальные гладиаторы, образовав около них круг, с любопытством наблюдали эту замечательную борьбу, удивляясь проворству варвара.
— Это один из лучших бойцов, каких нам случалось видеть, по крайней мере, в течение люстра! — воскликнул Руф, огромного роста боец из Северной Италии, гордившийся своим телосложением, ловкостью и, всего более, римским гражданством, несмотря на свое гладиаторское ремесло. — Его лезвие сверкает, как молния, и когда ему нападение не совсем-то удается, он прядает назад, как настоящая рысь. Я уверен, Манлий, что если бы он был твоим противником на ближайших играх, так твоя песенка была бы спета. Я бы поставил на него и свои права римского гражданства, и свою тогу, и вообще все несмотря на то, что он варвар. Ей-ей, он тебя опрокинет и обезоружит по крайней мере с двух натисков!
Манлий в душе был совершенно того же мнения, хотя ему и неприятно было в этом признаться. И он перевел разговор на другую тему, сказав, что Люторий скрывает свое умение и не старается изо всех сил, потому что в противном случае новичок не привел бы его в такое замешательство.
— Он скрывает свое уменье! — с негодованием воскликнул Гирпин. — Тогда пусть же он скорее выкажет его! А я тебе скажу, что подобного этому молодцу не сыскать и во всей империи. Я увижу его любимцем амфитеатра и первым бойцом в Риме, прежде чем мне дадут деревянный меч с серебряной чашкой, который позволит мне выйти в отставку.[21] Тогда я уйду без сожалений, так как буду уверен, что будет кому заменить меня.
— Славно сказано! — ответил Манлий, который остался не очень-то доволен оценкой своей ловкости. — Послушать тебя, так выйдет, что до сих пор только и был один гладиатор в Риме и что эта молодая дворняжка перекусит горло всем нам по очереди потому, что она борется на твой манер, так же дико и грубо.
— Хороший боец не бросается, как бык, пользуясь своей тяжестью, — заметил Евхенор, слушавший их скрестив руки и с выражением глубокого презрения на своем красивом лице.
— Возможно, но его удары сыплются часто и резко, как град, да притом же и Люторий отвечает ударом всякий раз, как нападает этот молодец, — сказал честный Руф, в котором не было ни капли страха или зависти. Этот человек смотрел на свое ремесло просто как на промысел, который обеспечивал существование его жены и детей, а позднее, в случае успеха, доставил бы ему честную независимость в своем винограднике по ту сторону Апеннин, где он наконец не подвергался бы риску умереть жестокой смертью в амфитеатре.
— Уж очень он открывается, — заметил Манлий, — и защищается далеко не умело.
— Он бьет-то хорошо, но у него не выработана манера, — прибавил Евхенор.
И кулачный боец поглядел вокруг себя с видом человека, положившего конец спору неопровержимым аргументом.
В Гирпине кипело негодование, но, к несчастью, его красноречие стояло не на одинаковой высоте с физическими достоинствами: он нелегко находил слова, которые могли бы выразить его недовольство и негодование. Различные мнения в школе гладиаторов выражались или в форме насмешки, или на грубом своеобразном жаргоне. Вступать в спор считалось совершенным абсурдом среди этих людей, заслуга которых состояла в смертном бое, а драться иначе как в общественном месте и за деньги — ребяческой тратой времени. Строго говоря, при всем своем презрении к смерти и необычайном мужестве во время выхода на арену для народного развлечения, гладиаторы, может быть в силу характера самой профессии, были неспособны на какой-либо подъем энергии и терпения. Когда они проходили под орлами, они были до такой степени недисциплинированны, что на них никак нельзя было бы положиться перед лицом врага. Быть может, было что-то хвастливое в том, как они вступали в цирк и приветствовали цезаря своим morituri te salutant, к тому же они вынуждены были бороться, не имея надежды на бегство, будучи как бы загнаны в угол. Одни люди храбры по честолюбию, по соревнованию, по привычке встречаться лицом к лицу с опасностью; иные имеют природные геройские наклонности, усиленные очень большой физической силой. Только на этих последних людей можно положиться в минуту опасности. Истинно храбрый человек встречает неожиданную и непривычную опасность если не с уверенностью, то, по крайней мере, с непреклонной решимостью постоять за себя изо всех сил.
Гирпин обратился к Евхенору, которого он всегда недолюбливал, и сказал:
— Ты толкуешь о своем знании и о своей греческой ловкости, с которой не в силах тягаться наши римские мускулы, но решился бы ты помериться с этим варваром, вооруженным цестом, только для того, чтобы обменяться полудюжиной дружеских пинков и доставить нам зрелище?
