Спадон осушил свой кубок и расправил по-гладиаторски свои толстые плечи.

— Ну а что же сталось с этой девушкой? — спросил Парис, до сих пор слушавший рассказ с полнейшим безучастием.

— Ее уволок варвар, — отвечал Спадон. — Бедняжка! Я боюсь, что это произошло против ее желания. Но как бы то ни было, а все-таки бретонец уволок ее с собой.

— Бретонец! — воскликнул Лициний, до сих пор, вследствие глубокого презрения к Спадону, хранивший молчание и уже знавший эту историю в настоящем виде от своего раба.

— Да, бретонец, — отвечал евнух. — Это не мог быть не кто иной, как человек этого племени, коли судить по его росту и зверскому виду. Галлы, видите ли, более рослы, чем римляне, германцы крупнее галлов, а бретонцы еще плотнее; вот почему я и думаю, что этот гнусный верзила должен принадлежать к этим диким островитянам. Ведь я, господа, изучал логику в греческой школе.

— Но мне кажется, что ты не изучал искусства биться на кулачки, — сказал Монтан. — Тебе бы следовало взять уроки у Евхенора, если ты собираешься теперь пускаться в площадные свалки всякий раз, как увидишь девушку, накрытую покрывалом.

— Да, — промолвил евнух, — но ты забываешь, что он застал меня врасплох. Впрочем, я должен сознаться, что это был огромный и сильный атлет.

— Это самые красивые люди во всей империи, — сказал Лициний, думавший в это время о том, что женщины этой страны были всех прекраснее.

— У них устрицы лучше наших, — заметил цезарь с видом глубокого беспристрастия.

— Относительно устриц я согласен, но не относительно мужчин, — сказал Плацид, рассудив, что выказать немного патриотизма не покажется неуместным в его аудитории. — Римлянин — естественный завоеватель мира. Эти люди не могут устоять на арене против наших соотечественников.

Все гости зааплодировали. Не случись этого обстоятельства, может быть, Лициний считал бы излишним опровергать его, но теперь, хотя немного и стыдясь за свою горячность, он поднял перчатку.

— У меня есть, — сказал он, — бретонец, которого можно назвать самым красивым и сильным мужчиной во всем Риме.

— Ты хочешь сказать о том длинноногом, беловолосом молодце, — пренебрежительно сказал Плацид, — видал я его. Это не мужчина, а мальчишка.

Лициний чувствовал себя возбужденным. Он не очень-то любил своего собеседника: между двумя столь противоположными натурами, как он и трибун, не могло не быть некоторого скрытого отвращения, которое рано или поздно должно было обнаружиться. Он с живостью отвечал:

— Я ставлю об заклад что угодно, что он выйдет победителем в беге, скакании, борьбе, метании диска и плавании.

— Это все мальчишеские таланты, — холодно возразил Плацид. — Я утверждаю вот что: по отсутствию ли храбрости или по недостатку ловкости, а может быть, вследствие того и другого эти островитяне ничего не стоят с мечом в руке, и, чтобы всего лучше доказать это, я хотел бы, с позволения цезаря, сам сразиться с твоим рабом на арене.

Трибун грациозно поклонился своему хозяину, который окинул взором каждого из собеседников, не обнаруживая ни малейшего интереса к тому, о чем они говорили.

В ту эпоху, при всей разнузданности нравов, еще оставалось кое-что от той старинной доблести, которая делала римлянина завоевателем всюду, где только ступала его нога, и тогда не считалось редкостью видеть, как патриции предлагали черни зрелище в амфитеатре. Быть может, это было следствием довольно естественного стремления к подражанию, усиленного еще чрезмерной любовью к этим кровавым играм, любовью, свойственной всем классам общества, В наше время ничто не может дать нам ясного представления о страсти римских граждан к цирковым увеселениям. Эти последние были для них так же необходимы, как и насущный хлеб. Выражение panem et circenses — хлеба и зрелищ — сделалось всем известной поговоркой. Римлянин покидал свое жилище, пренебрегал занятиями, отказывался от бани для того, чтобы целые часы просидеть среди толпы, на скамейках амфитеатра, подвергаясь зною, вынося всевозможные неудобства, и приносил свою пищу с собой, лишь бы только не подвергнуться риску потерять свое место. И все это делалось для того, чтобы посмотреть на искусных гладиаторов, проливающих кровь друг друга, на диких животных, растерзывающих один за другим пленных, и на маленькие сражения, ничем не отличавшиеся от действительных, кроме разве того, что раненым здесь не давалось пощады и что, вследствие этого, кровопролитие здесь было ужаснее, если иметь в виду число участвующих борцов. Если какой-нибудь государственный человек хотел снискать популярность, если император хотел изгладить целые страницы своих гнусностей и преступлений, — нужно было только предложить народу один из таких кровавых праздников. Чем больше было жертв, тем выше ценилось зрелище, и после этого все их мероприятия могли рассчитывать на верный успех и все жестокости — на прощение.

Мало-помалу смелые люди начали принимать участие в тех упражнениях, какие им приходилось видеть, и эти чудовищные кровопролития перестали быть делом исключительно гладиаторов и осужденных рабов. Всадники и патриции выступали на арене, чтобы заслужить рукоплескания черни, и благороднейшая римская кровь текла по ней, к величайшей радости плебея, который, удобно усевшись и закусывая пирогами и сосисками, мог созерцать с благодушием и интересом агонию Корнелиев и Гракхов.

Подобно многим другим молодым людям, увлекшимся веяниями эпохи, Юлий Плацид гордился своим искусством в ужасных упражнениях цирка. Много раз выступал он перед римской публикой, вооруженный различными орудиями гладиатора. Но орудиями, которыми он владел особенно искусно, были трезубец и сеть. Борьба между рециарием и секутором всегда являлась излюбленным зрелищем народа. Рециарий выходил с широкой сетью на плече и трезубцем в руке; кроме этого, у него не было никакого другого оружия, ни наступательного, ни оборонительного. Секутор, вооруженный коротким мечом, в каске, оканчивающейся крылатой рыбой, с продолговатым щитом, с первого взгляда, казалось, имел перевес над своим противником. Тем не менее, искусство рециария запутывать своего врага в складках сети было доведено до такого совершенства, что он всегда выходил победителем. Опрокинутый на землю и захваченный роковой сетью, секутор мог считать себя погибшим, и жадная до крови толпа редко оказывала ему пощаду. Рециарий должен был обладать невероятным проворством и отличаться огромной легкостью в беге, так как в случае промаха он должен был убегать от своего противника, чтобы развернуть свою сеть для нового нападения, и если он позволял себя настигнуть — в его участи не могло быть сомнений.

Плацид обладал необычайной быстротой; взгляд его был меток, и ему редко случалось делать промах. Быть может, было что-то нравившееся его природной жестокости в созерцании противника, бесполезно бьющегося на арене. Он был счастлив, выступая со смертельной сетью, тщательно растянутой на плече, и со своим длинным трезубцем, зажатым в руке. Лициний попал в западню, не заставляя себя долго упрашивать.

— Я поставлю об заклад целую провинцию за Эску, — сказал он, — против какого угодно гладиатора, и уверен, что, по крайней мере, через месяц упражнений он победит самого ловкого борца среди них.

— Так ты принимаешь мой вызов? — спросил Плацид, скрывая свое пылкое желание.

— Выработаем условия за новым бокалом фалернского, — сказал император, обрадовавшись предлогу снова выпить.

— Мне не надо никакого другого оружия, кроме трезубца и сети, — сказал Плацид, пристально смотря на Лициния. — Эска, как ты его называешь, будет вооружен по обычаю — мечом и шлемом.

— И щитом, — вставил Лициний, который был слишком старым солдатом, чтобы упустить какой-нибудь шанс на успех, хотя бы даже ум его и был возбужден выпитым вином.

Плацид, казалось, задумался.

— Пусть так, — сказал он после нескольких минут колебания. — Правда, это ведь борец не очень искусный и притом варвар, я согласен и на щит.

Мимолетное видение мелькнуло перед мысленным взором Лициния, заставив его раскаяться в своей запальчивости. Ему представилось, как красавец-раб бьется в ужасной сети, подобно попавшему в западню животному Он видел его голубые, полные искренности глаза, со смелым и кротким выражением даже в момент безнадежности. Он увидел руку, безжалостно занесенную над ним и готовую поразить его, и длинные белокурые волосы, пропитанные кровью. Но в то же время он вспомнил о силе бретонца, о его сверхъестественной мощи, природной смелости и военной подготовке и, раздосадованный наглым и злобным взглядом, какой бросил на него трибун, поспешил убедить себя, что его любимец выйдет торжествующим и прославленным из этой борьбы.