— Я могу привести его к тебе сюда, — серьезно прибавила она, — прежде чем пройдет шесть часов.

Госпожа довольно усмехнулась.

— Не приводи его ранее вечера, Миррина, — сказала она, — раньше я не буду готова, и, кстати, эти толстые золотые браслеты мне надоели. Унеси их, и пусть они больше не попадаются мне на глаза… Так ты говоришь: нынче вечером?.. Ну, делай, как знаешь.

Служанка и госпожа совершенно поняли смысл этих слов. С одной стороны, это означало полную доверенность и щедрую награду, с другой — требовало искусных действий и намеренного закрывания глаз. Весь долгий день Валерия решила мечтать, лежа на диване, но ее ум был встревожен томительными альтернативами желания, надежды, сомнения и боязни, к которым присоединялось страшное оскорбление тщеславия и некоторая примесь стыда. В это время Миррина энергично взялась за предпринятое дело, которое, строго говоря, не чуждо было затруднений, в особенности после того, как она узнала в том месте, где сначала искала раба, то есть у Лициния, что Эска ушел и никто не знает, где можно было бы искать его.

Но ум женщины весьма часто черпает новые силы в препятствиях. Миррина, конечно, имела очень много знакомств, и между ними — с гладиатором Гирпином, который был ее преданным другом и поклонником. Этот почтенный человек в достаточной мере интересовался могучим бретонцем, чтобы наблюдать за его поведением, и ему было известно, что Эска вчера провел два или три часа на берегах Тибра. Он охотно открыл это обстоятельство расспрашивавшей его Миррине, тем более что признавал себя неспособным увидеть здесь смысл, так как в этом квартале не было ни харчевен, ни такого места, где можно было бы играть в диск. Но для его собеседницы в этом не представлялось затруднения.

«Мужчина, — размышляла Миррина, — может поджидать в отдаленном месте в течение двух или трех часов только женщину, а женщина, раз она приходит, никогда не медлит так долго. Поэтому правдоподобно, что она заставила его ждать понапрасну, ясно, что он возвратится туда же на другой день, по заходу солнца».

Рассудив таким образом, она решила сама идти поджидать на место свидания и присутствовать при нем в качестве третьего лица, хотя бы это было и не совсем по душе влюбленным. Так как время, отделявшее ее от этого момента, могло утомить ее, она посвятила его испытанию терпения Гирпина целым рядом опытов. Это было приятное препровождение времени, но оно было слишком невинно и ему недоставало живости, так как гладиатор достиг уже того периода жизни, когда внешние чары ценятся по их действительной стоимости и когда от женщины требуется нечто большее, чем живой взгляд или бойкая речь, чтобы с успехом удержать его от бутылки старого вина или ложа покоя. Как бы то ни было, Миррина смеялась, шутила, перемигивалась, не дозволяя себе ничего большего до самой минуты расставания.

Проводив ее взглядом, Гирпин засмеялся, мотнул головой и тяжелым шагом направился в харчевню с насмешливым выражением на своем простодушном, круглом и немного простоватом лице.

Миррина, накинув покрывало на лицо, без колебаний вошла в лабиринт убогих улиц, ведущих к Тибру, как будто ей были хорошо известны все их закоулки. Когда она пришла к цели своего путешествия, ей удалось легко найти удобное убежище, откуда она и решила не выходить до тех пор, пока не узнала все, что ей хотелось узнать относительно Эски и его подруги.

— Чего тебе от меня нужно? — спросил бретонец, несколько удивленный ее нескромным появлением. Фамильярное и насмешливое обращение служанки не очень ему нравилось.

— Я тебе, без сомнения, мешаю, — отвечала девушка, снова расхохотавшись, — тем не менее ты обязательно должен последовать за мной, хочешь ты того или нет. Мы, римлянки, не привыкли получать отказы: мы не то, что женщины севера — длинные, бледные и замороженные.

Хотя Эска вполне разделял это мнение, однако ему стало досадно на то, что им так распоряжаются.

— У меня нет свободного времени, — сказал он, — чтобы выполнять твои прихоти. Мне надо возвращаться домой, потому что приближается час ужина.

— И я знаю, что ты раб, — подтвердила Миррина вызывающим тоном и с крайне презрительным жестом. — Ты не более как раб, и, несмотря на твою силу, твое сложение и смелость даже этот час не принадлежит тебе.

— Я это знаю, — сказал он, опуская голову, чтобы скрыть краску негодования, покрывшую его лицо. — Я это знаю. Раб должен подавать блюда своему господину и услуживать ему.

Миррина увидела, что ее удар попал в цель, но, как ни велико было ее восхищение его красотой, ее ничуть не обеспокоило сознание того, что она ранила сердце этого человека.

— И так как ты не более как раб, — продолжала она, — то тебя можно навьючивать и погонять, как мула! Тебя можно бить, как собаку! Ты лишен даже прав мула, потому что он лягается и упрямствует, если с ним слишком дурно обращаются, а ты ведь все-таки человек, хоть и варвар, и должен раболепствовать, трепетать, кусать губы и терпеливо страдать!

Каждый звук, произносимый этим крикливым голосом, терзал его сердце подобно кинжалу; все тело его трепетало от ярости при этих оскорблениях, но он считал позором обнаружить свое волнение и, преодолев себя, спокойно спросил:

— Чего ты от меня хочешь? Ведь не для того же ты следила за мной и разыскивала меня, чтобы сказать только это?

Миррина подумала, что металл достиг надлежащей степени плавления. Теперь она приготовилась влить его в форму.

— Я разыскивала тебя, — сказала она, — потому что у меня есть до тебя дело… Мне хочется оказать тебе большую услугу. Слушай, Эска! Тебе необходимо идти за мной. Какое счастье, что всех мужчин в Риме не надо так долго уговаривать, чтобы они пошли за красивой девушкой.

Говоря эти слова, она была, в самом деле, очень красива, но для озабоченного бретонца это не имело значения, и если Миррина рассчитывала вызвать у него какие-нибудь похвалы или одобрение, то ей пришлось жестоко разочароваться.

— Я не могу идти за тобой, — сказал он, — мои обязанности зовут меня в другое место. Ты сама напомнила мне, что я себе не хозяин.

— Для того я и говорила! — живо воскликнула она. — Я укажу тебе средство достигнуть свободы. Только одна я могу тебе помочь, и если ты последуешь моим советам, то скоро сделаешься свободным.

— За что это ты хочешь оказать мне такую услугу? — спросил с недоверием Эска. Редко рождаются на севере Альп порывистые натуры, мгновенно решающиеся на что-либо и с открытыми глазами попадающие в западню. — Я варвар, чужестранец, почти враг. Что у нас с тобой общего?

— А может быть, я в тебя влюбилась, — смеясь сказала Миррина, — может быть, ты, в свою очередь, сослужишь мне службу! Но ты так же холоден, как ледяной климат, в котором ты родился. Ну, выбирай любую из этих двух причин, но не мешкай долее. Подпоясывайся и иди за мной.

Хотя желание свободы никогда не было заглушено в сердце Эски, но в эти последние два дня оно достигло крайне мучительного напряжения. Он еще не признался самому себе, что страстно любит Мариамну, но ясно чувствовал, что в ее присутствии была для него невыразимая прелесть, а без нее все теряло свою цену. Это новое чувство сделало его положение еще более мучительным. Он хорошо сознавал, что нелепо посвящать свою жизнь другой, когда эта жизнь не принадлежит ему, и униженное состояние раба, которое, насколько возможно, смягчала для него доброта его господина, показалось ему теперь возмутительной аномалией. Он чувствовал, что ни самые отчаянные усилия, ни самая дорогая жертва не удержали бы его, что он рискнул бы жизнью и охотно лишился ее, лишь бы только достигнуть свободы, хоть на одну неделю.

— Ты знаешь мою госпожу, — говорила Миррина, когда они оба торопливо шли по потемневшим улицам, — ты знаешь, что она самая могущественная и самая прекрасная патрицианка в Риме и, мало того, близкая родственница твоего господина. Одного ее слова достаточно будет для того, чтобы сделать из тебя что ей угодно. Но запомни, что она самовластна, любит повелевать и не терпит, когда ей прекословят. Впрочем, немногие женщины умеют переносить это.