— Мамочка!
Старуха растерянно остановилась. Она несла к дочери утреннюю злобу, она хотела выставить из дому эту ставшую ей чужой женщину. Но глаза Галины, ее протянутые руки молили о прощении, и старуха забыла приготовленные слова. Ведь это была ее Галька, ее кровиночка, единственное утешение ее одинокой старости.
— О, господи-Исусе, за что мне наказанье! — промолвила она. — У всех дети повырастали людьми, а у меня… Я ли тебя не жалела, не кохала! — она сделала шаг к дочери, заговорила просительно: — Ты глянь, доченька, люди-то с голоду пухнут. Третьеводни Степановна Сережку, твоего крестника, схоронила. На площади виселица и двух дней не пустует. А ты?
Галина устало откинулась на спинку кресла. Она прочитала в глазах матери последнюю надежду. Больно разочаровывать любимого человека!
Оксана Ивановна приблизилась к Галине, взяла рукой за подбородок, всматриваясь в глубину ее глаз, словно желая проникнуть в душу дочери, когда-то близкую, ясную, а ныне загадочно-темную.
— Послухай меня, доченька… Чего было, того не воротишь. Ну, хоть зараз будь, как люди! И не езди ты больше в ту клятую Одессу, одумайся. Время пройдет, загоится все. Пожалей меня, доченька, ты ж озорная да славная была…
Галина прижалась к материнской груди. Как покойно, как уютно было ей всегда с мамой, и какой зыбкой, рискованной, ненадежной стала ее жизнь! Не отнимая лица от маминой кофточки, глухо сказала:
— Оставьте, мама, ведь говорили уже… И так тошно!
Как от прокаженной, отпрянула Оксана Ивановна от дочери, схватила альбом с подоконника, с силой швырнула в угол. Две фотографии вылетели, перевернулись, упали на пол. Старуха плюнула на портреты артисток. Вот кому Галька подражала! А ей-то, старой дуре, и невдомек! Выходила лиходейку! Тошно ей, что мать говорит! Взять бы скалку да перетянуть, чтоб аж завыла! Да минуло то время…
Галина поднялась с кресла, отчуждению, холодно посмотрела на мать, на альбом, на часы.
— Говорите, мама, что надо, только покороче, а то мне некогда. Может, денег?
Старуха грозно вскинула руки.
— Так и есть, потаскушка немецкая! Как приехала, я враз обмерла! Батюшки, думаю, да откуда такое богатства у нее! Люди кровь проливают, с катами{Кат (укр.) — палач.} воюют, а она барахлом прельстилась! Напромышляла, значит…
Открыв шкаф, Галина достала платье, нехотя промолвила:
— Зачем вы, мама, слова базарные употребляете…
— Так ступай зараз к Фроське Савченковой! Энта блудня уж пронюхала про тебя, на вечер кликала. Сродственницей ей будешь, Павлюк вперед тебя все до нее бегал…
Как хлещут мамины слова! Ну что ж, она предвидела это. И противопоставить справедливому гневу матери можно только холодное спокойствие.
— Вы поменьше с соседками говорите, — подкрашивая губы, сказала Галина. — Вам покойнее будет и мне.
Немея от бессилия, старуха вытянула руку к двери:
— Ну, Галька, остатнее мое слово: уезжай отселе, куды хошь! Проходу мне от людей нет!
Галина продолжала собираться, будто и не слышала. Взяла сумочку, деловито спросила:
— А что, мама, доктор Рябинин не эвакуировался? Там же, на Морской, живет?
Имя Рябинина воскресило перед Оксаной Ивановной тихую довоенную жизнь. Ей ли не знать Александра Тихоновича! Лет двадцать проработали они в одной больнице. Вспомнилось, как пришла вместе со всеми на последнее открытое партийное собрание. В больнице был уже госпиталь, все коридоры были забиты ранеными, на собрании шептались об эвакуации. А под конец принимали троих в партию. Среди них был и Рябинин. Оксана Ивановна тоже подняла руку и тут же смущенно опустила, заметив, что голосуют только партийцы.
Незваная слеза выкатилась у старухи, будто сызнова прощалась она с тем минувшим и бесконечно родным временем. Она покосилась, не заметила ли дочь ее слабость, и вновь забушевала:
— Холуй он немецкий, а не врач! Ему партейную книжку дали, а он в бургомистры вылез! Люди плюют на него, а тебе надо!
— Эх, мама, до чего ж вы невыдержанный человек, — предостерегла Галина. — Время опасное, люди давно языки прикусили, а вы все на рожон лезете! Так и в гестапо недолго попасть. Лейтенант говорил, на вас уже заметка есть.
— Ты меня своей гестапой не пугай! Придут наши, посмотрим, что ты запоешь! И что тебе Семен скажет!
Это было слишком, хладнокровие оставило Галину. Сузив вспыхнувшие глаза, она резко бросила:
— А что мне Семен?! Не трогайте вы меня, мама!
Оксана Ивановна сплюнула на пол перед дочерью и раздельно, как проклятье, произнесла:
— Сучка бешеная тебе мать, а не я! Сгинь, провались — и слезинки не выроню!
Галина никогда не была суеверной, но материнское проклятье испугало ее. Она умоляюще схватила мать за руку:
— Не надо, мама… Прошу вас, не надо!
Отбросив ее руку, Оксана Ивановна сказала твердо, каменно:
— Иди, куда собралась. Нет у меня с тобой разговора!
— Ну и не надо! — крикнула Галина и вышла из комнаты.
Старуха без сил опустилась на стул.
Почта начальника абвера
I
Время с десяти до двенадцати полковник фон Крейц посвящал психоанализу. Он славился тонким пониманием человеческой психики и неустанно внушал своим ближайшим сотрудникам, что разведывательная работа немыслима без психологической подготовки.
В этот термин он вкладывал, во-первых, знание духа войск противника в целом и особенностей биографии и характера тех конкретных лиц, которые становились ближайшими объектами его деятельности; во-вторых, тщательное изучение собственных резидентов и агентов, в подборе которых полковник был щепетилен в разумных пределах. Третий принцип полковник благоразумно держал про себя, хотя пристрастие к психологии отнюдь не мешало его истинному патриотизму. Он был преданным сыном фатерланда и из своих пятидесяти двух лет тридцать пять отдал служению германской разведке.
Было лишь одно обстоятельство, которое омрачало жизнь полковника. В его возрасте, с его заслугами перед фатерландом фон Крейцу давно полагался генеральский чин и соответствующий пост. Быть начальником абвера войсковой группы где-то на юге России — это унизительное положение.
Полковник не мог простить себе минутной неосторожности. В апреле сорок первого года его ждало высокое назначение. Как одного из ведущих специалистов по русским войскам, его вызвали в ставку фюрера. И тут он забылся. Он слишком хорошо изучил эту проклятую страну, он был обязан предупредить о смертельной опасности преждевременного вторжения на Восток. Да, в ту злосчастную минуту он нарушил третий принцип: сообразовывать свое поведение с политической конъюнктурой.
На следующий день после аудиенции один из адъютантов обронил по его адресу словцо «Кассандра». Фон Крейц дрогнул, вспомнив уроки древнегреческой мифологии. Вещую дочь троянского царя Приама звали Кассандрой, и ее Аполлон обрек на печальную участь: никто не верил ее пророчествам, хотя все, что она предвещала, сбывалось.
Фон Крейц не получил обещанного назначения. Ему предоставили возможность лично действовать на Восточном фронте, дабы его предсказание не сбылось.
Разумеется, всему виной эти люди в Берлине. Там меньше всего ценят заслуги; связи — вот что главное. Будь у него надежный покровитель, все могло бы уладиться. Конечно, он никому и ничем не выдавал своей обиды, делая все, что было в его силах, для победы германской армии. И не его вина, что положение на Восточном фронте становится угрожающим.
Полковник сидел за массивным письменным столом с несколькими телефонами. Он включил поблескивавший лаком радиоприемник. Шкала засветилась. Полковник медленно вращал ручку. Разноязыкие голоса сменялись музыкой, врывался свист морзянки, гремел марш, потом зеленый зрачок индикатора задрожал и успокоился: ровный гул мощной станции наполнил комнату. И сочный баритон диктора произнес:
