— Ваши часы отстают на полторы минуты, фрейлейн. А я спешу доставить вам редкое удовольствие!
— О, Франц, что за таинственность?
— Вы будете лично участвовать в аресте опасного партизана Сергея Ивановича…
— Бр-р-р! — капризно поморщилась Галина, скрывая смятение. — Что это вы выдумали, Франц? Какой Сергей Иванович?
— Тот самый, который вставил вам эти золотые коронки, фрейлейн, — сказал барон и потрепал ее по щеке.
Галина принужденно засмеялась.
— Вы меня разыгрываете, Франц! Рябинин — порядочнейший человек, один из подлинных патриотов. Бургомистр! Это невероятно! Кому ж тогда верить? Скорее всего это просто клевета.
— Фрейлейн, доказательства у меня налицо.
— Ну и передайте эти доказательства фон Крейцу или кому-нибудь из гестапо, — беззаботно сказала Галина. — Не понимаю, зачем вам, боевому офицеру, путаться со всей этой нечистью? Не деньги же вам нужны, Франц?
Фон Хлюзе посмеялся над ее наивностью. Такой подвиг будет известен самому фюреру. За поимку неуловимого Сергея Ивановича он получит железный крест. Он заплатил немалые денежки за этот документик. И хлопнув по карману мундира, он весело сказал:
— Отдать фон Крейцу! Ха-ха-ха! Этот старый обжора пьет коньяк в ресторане. О вас во всем гарнизоне молва. Фон Крейц обещал своим лейтенантикам познакомить с вами.
— Очень самонадеянно с его стороны, — пожала плечами Галина.
— Браво, фрейлейн! Фон Крейц взбесится от зависти, когда я арестую Рябинина. У меня в машине два солдата, и вы будете участницей операции. Я с удовольствием вручу вам на мелкие расходы половину обещанной награды — ровно десять тысяч марок!
Мысли были предельно ясны. Смерть барона лишит ее надежной защиты. Это еще одно подозрение против нее. Есть ли другой выход? Хоть бы с товарищами перемолвиться. Рискнуть поехать с ним к Рябинину? Нет, будет поздно, доктору не сдобровать. И, накидывая шарфик, она улыбнулась барону:
— Как это мило с вашей стороны, Франц! Мне будет приятно получить от вас такой щедрый подарок. Идемте!
Она взяла его под руку и вывела в темный коридорчик, предупредив: «Осторожнее, барон, здесь скобочка!» Глухой удар по голове, и левая рука барона судорожно вцепилась в платье Галины, а тело, обмякнув и заваливаясь набок, осело на руку женщины. Услышав рядом дыханье Семена, она шепнула, что на улице солдаты. Затем нагнулась над распростертым телом, дрожащими от нервной разрядки пальцами вынула из кармана мундира документ.
В комнате они все прочитали донос.
— Какая подлость! — задумавшись, сказала Галина.
— Последняя пакость Петьки Охрименко! — откашлялся Виктор. — Андрюша ухватил его сегодня в порту. Он лодку искал. Теперь лежит в воде за причалами с добрым грузом. Рыбаки помогли…
Галина торопливо написала на уголке листка: «Барон убит. Уходите сегодня же ночью! Завтра днем я натравлю на ваш дом ф. К. Иначе нельзя. Прощайте. Г. П.». Она пошла в кухню к матери, а когда вернулась, Виктор тревожно спросил:
— Действовать как будем?
Можно было уйти из дому через сад и соседний двор на другую улицу. Но солдаты скоро забеспокоятся и поднимут тревогу. И для Тони это опасно. Мысль о захвате машины пришла одновременно всем. Два солдата и шофер — не страшно, если бы дело было в поле. Но выстрелы! На улице выстрелы могут сорвать операцию!
— Сеня, ты не забыл немецкий? — внезапно спросила Галина.
— Усовершенствовался за восемь месяцев! — усмехнулся Семен.
— Тогда надевайте с Виктором мундиры барона и Павлюка, — сказала Галина тоном, не допускающим возражений. — Не забудьте фуражки. Идем к машине втроем. Ты подведешь меня к передней дверце. Шофер меня знает, я сяду и сама с ним управлюсь. Солдаты обязательно встанут у задних дверок, чтобы усадить вас. Помните: главное — тишина…
VI
В горестном смятении проводила Оксана Ивановна дочь, зятя и партизан. Закручинилась душа старухи. Оксана Ивановна долго стояла в темноте на крыльце, прислушиваясь. А вернувшись в кухню, села на чемодан и заплакала. Она так и не наговорилась досыта с дочерью. Из того, что ей толковали Галина и Семен, она поняла лишь одно: дочь останется с немцами, и теперь ей еще опаснее.
И старуха плакала, причитая про себя: «Ах, Галька, Галька, не в добрый час отпустила я тебя, озорницу, в ту Одессу! Не знать бы тебе век того клятого языка, куда бы лучше!» И еще она плакала о том, что спасшийся из плена зять снова в разлуке с Галиной, а ей, старухе, надо покидать дом, не понянчив в нем внуков. И дом без хозяйки разнесут, разберут по досточкам лихие люди…
Спрятав за лифчик бумагу для Рябинина, она недоуменно качала головой: «С этой треклятой войной не разберешь, не поймешь людей. Выходит, Рябинин нужный, свойский человек, а она-то ходила спозаранок к его дому, позорила его углем по штукатурке, потому что голосовала за его партейную книжку, а он немцам подрядился. Повиниться бы перед ним за такую обиду, да разве ж она знает, куда отведут ее и что с ней самой станется…»
Тяжкая печаль камнем ложилась на сердце, и лицо Оксаны Ивановны было хмуро и неприветливо, когда пришла за ней девушка, назвавшаяся Тоней…
Самолет летит на запад
I
По улице проходила пехота. В угасающем свете дня обветренные загорелые лица бойцов выглядели суровыми, на каски и снаряжение плотным слоем садилась пыль. Качались в воздухе острия штыков, плыли тупые рыльца ручных пулеметов. Роты шли походным маршем, не в ногу, но в их мерном движении было что-то грозное, неотвратимое.
Так, по крайней мере, казалось сержанту Осетрову.
После вчерашней поездки в Ростов он почти сутки колесил с Беловым по подразделениям и очень устал. Поужинав, он сидел, опираясь грудью на баранку. Клонило ко сну, но этот поток войск был предвестником наступления, и он смотрел, думал о своем.
Он давно высчитал расстояние до родного села. От Ново-Федоровки до передовой шесть километров, оттуда до Энска не больше двадцати, а от Энска до Марфовки неполных тридцать. На «виллисе» он домчался бы туда за полчаса.
За время зимнего наступления он побывал в сотнях разоренных сел и станиц, где гитлеровцы хозяйничали недолго, а ведь Марфовка за линией фронта два года! Он-то знал, сколько надо семье на прожитие. Как перебивается Маруся? Эта мысль угнетала его.
Сзади послышались чьи-то шаги. Осетров оглянулся. Мальчишка в гимнастерке с подвернутыми рукавами несмело приближался к машине. Сержант поманил его пальцем, открыл дверцу.
— Тебя как зовут?
— Санькой, — сказал мальчишка и просигналил «пи-пи!».
Осетров погладил его узкую спину.
— А худющий ты какой, Шурик!
Шурик сполз с сиденья и нажал ногой одну педаль, потом другую, потом ухватился руками за руль. Его острые лопатки так и ходили под рукой Осетрова. Возня в машине целиком захватила мальчишку. Быстро темнело, а он и не собирался домой.
Осетров ворошил лохматую кудель на голове мальчика, и на миг сержанту показалось, что это его Васька копошится в машине. Сам собой сорвался с языка вопрос:
— А в школу ты ходил или нет? Читать-писать умеешь?
Никаких школ на оккупированной территории Осетров не встречал, но было невыносимо думать, что Васька, которому осенью надо в третий класс, ничему не учится, и он надеялся услышать от Шурика что-то другое, утешительное и не услышал, потому что ничего утешительного быть не могло.
Тогда он достал завернутую в клочок газетки вечернюю порцию сахара и вложил в руку Шурику. С тех пор, как армия двигалась по освобожденной земле, Осетров украдкой заворачивал в бумажки свои двадцать граммов и отдавал детям. Шурик поспешно сунул один кусочек в рот, второй зажал в кулачок и юркнул в дверцу.
— Куда ж ты, Шурик?
— Нюрке сахар отнесу, — прозвенел из темноты его голос.
А с крыльца сержант Осадчий насмешливо пробасил:
— Глянь-ка, Рыскулов, как Митя пацанов приваживает!
Осетров вылез из машины, взволнованно проговорил:
