— Попытаюсь, — улыбнулся он и, взяв со стола мою папку, углубился в чтение.

А я вышла на балкон и, снова погрузившись в мир созданных мною образов, стала рассеяно смотреть на прохожих.

СНИЛОСЬ МНЕ…

Было бы неправдой сказать, что все эти годы он совсем не вспоминал о ней, как было бы неправдой и то, что он думал о ней постоянно. Скажем так: однажды она просто стала частью его жизни. И, растворившись в повседневных делах и сиюминутных заботах, она стала незримо присутствовать с ним рядом. Порой он мог месяцами не вспоминать и не думать о том, что их так крепко связывало и одновременно навсегда разделило, а иногда неделями ходил, как в бреду, пытаясь припомнить каждый ее жест и вздох.

Да, она была частью его существа. Но почему именно сейчас, сидя в летнем кафе черноморского санатория, куда он приехал отдохнуть, надеясь бархатным сезоном растопить заледенелость многолетней усталости, он так внезапно вспомнил об Анне? Что-то подтолкнуло его к этому. Он даже не понял что именно, но чувствовал какую-то ноющую тоску.

Неловкая девочка в белом платье пробежала мимо, чуть не споткнувшись о ножку его стула.

— Мама! Можно я поставлю эту пластинку еще раз? — звонко прокричала она и, схватив патефонную ручку, стала пытаться завести пружину.

Уже не очень теплый вечерний ветер разбрасывал ее тонкие детские волосы, которые она поправляла, резко откидывая голову назад. Патефонная пружина сопротивлялась, не поддаваясь этой внезапно родившейся самостоятельности, отчего весь столик с нагроможденными на нем пластинками ходил ходуном.

«Только бы она ничего не уронила», — недовольно подумал он, и вдруг, неожиданно понял источник своих воспоминаний. Танго. Только что играло танго, под которое они когда-то танцевали. Он и Анна. В совсем другой, довоенной жизни.

Пружина наконец-то была взведена, и, сменив иголку, девочка убежала к матери, широко раскинув руки и счастливо улыбаясь. Пластинка начала набирать обороты, и кафе вновь наполнилось звуками знакомой мелодии.

Томный проигрыш вступления заставил его вздрогнуть. Да, это была та самая музыка, которую он много раз заводил у себя в квартире, чтобы танцевать с Анной их любимый танец. Только сейчас он услышал, как, оказывается, мало слов было в этой песне. Настолько мало, что она сразу повлекла за собой целый шлейф подробных воспоминаний, как бы объясняющих то, что было недосказано и о чем на самом деле пелось.

«Снилось мне, что ты снова со мною.

И на сердце так было легко.

Что, как прежде, вечерней порою

Мы в мечтах унеслись далеко…»

Она действительно снилась ему, но не сегодня ночью и не вчера, а в одну из этих странных спутанных ночей, которые он одиноко проводил в своей комнате, выходящей окнами на тоскливое, уже начинающее замерзать, побережье.

Как объяснить это самому себе спустя столько лет? И стоит ли? Но именно сейчас он вдруг почувствовал неудержимое желание вспомнить до мельчайших деталей, все то, что произошло с ним в том, теперь уже совсем далеком, тридцать седьмом году. Что это было? Пожалуй, что их отношения можно было бы назвать романом. Хотя нет, неверное слово. История, его собственная история — вот что было между ними, и что превратилось теперь в облака воспоминаний.

В его жизни почти ничего не изменилось за последние одиннадцать лет. Сейчас он, так же как и в те годы, работал на высоком посту, каждодневно решая судьбы людей, которые проходили через его руки безликими бумажными папками, наполненными множеством документов. Разница была лишь в том, что теперь он занимал место своего бывшего начальника, именно того начальника, который когда-то, сам того не зная, определил весь дальнейший ход его жизни, поставив на судьбе Анны черный штамп.

В какой день он увидел ее впервые? В четверг. Нет, конечно, нет. Это была пятница — последний весенний предпраздничный день. Было очень тепло, и мысли никак не подчинялись крикам совести, призывающим взяться за работу. Сквозь приоткрытые небольшие окна к нему проникал воздух, настоянный на беззаботности птичьих трелей, а дневной свет, которого всегда не хватало с этой северной стороны здания, скупо освещал желтую краску стен.

Он хорошо помнил свой кабинет, под потолком которого он сам распорядился повесить светильник с тусклой лампой — чтобы не резало глаза — как он тогда всем говорил. Странно это вспоминать теперь, разбирая в памяти сквозь дым прошлых дней свои поступки. Сейчас ему было уже неважно, что слабый свет заставлял посетителей его кабинета робеть и чувствовать себя как будто в застенках. Но тогда он даже в глубине души гордился таким своим новшеством.

Тридцать седьмой год. Ее личное дело уже лежало в ящике его стола, когда тонкая загорелая рука постучала в дверь кабинета.

— Простите, пожалуйста. Можно вас побеспокоить? — она не заглянула, а стремительно зашла, прекрасно зная, что свою красоту нужно преподносить сразу, сражая мужчин наповал, а не постепенно.

Она остановилась и замерла на пороге, растерявшись, как и все, кто приходил до нее, попав в сумеречный кабинет из ярко освещенного коридора.

Он хорошо помнил, что в то первое мгновение, когда его глаза, привыкшие к темноте, уже вобрали в себя всю красоту и молодость ее тела, он ни о чем не думал. Он просто смотрел. И только какая-то часть его души болезненно вздрогнула от мысли, что это именно та женщина, которой он никогда не будет достоин, но за обладание сердцем которой он будет готов отдать все свое существо.

— Я Анна Григорьевна Извекова, — проговорила она, как бы извиняясь за свое имя, которое уже само по себе могло подписать ей смертный приговор. — Я знаю… То есть, мне сказали… В общем, мои документы должны были передать вам…

Даже если бы она не произнесла ни единого слова, он бы все равно сразу понял цель ее визита. Такое с ним пытались проделать уже несколько раз, но безрезультатно. Неужели женщины действительно настолько наивны, что всерьез верят в возможность совершения преступления ради их недолговечной красоты? Может быть, кто-то другой способен на такой «подвиг», но только не он. Действительно, каждый раз, как в эту дверь заходила та или иная красивая женщина с подобными намерениями и похожими чаяниями, он испытывал приятное чувство предвкушаемого удовольствия от отказа. Он помнил, что в этих случаях он даже делал определенный, почти заинтересованный, взгляд и, приятно улыбаясь своей собеседнице, начинал разговор, который уже спустя полтора часа выматывал даже самую терпеливую женщину. После этого она уходила ни с чем, а папки личных дел, строго в порядке очередности поступления, уходили на стол к его начальнику, который был уже последним адресатом надежды для всех посетителей. Ну а надеяться растопить революционную закалку его начальника могла лишь безумная. Хотя, впрочем, вроде бы никто и не пытался.

«…не обманешь ты сердце усталое,

ведь я знаю — все то было во сне».

Музыка доиграла, но пластинка продолжала крутиться и неприятно шипеть. «Нет, это было не во сне, а в моей жизни, — подумалось ему, как бы в ответ на слова песни, — все было в этой же, такой странной жизни». Он зябко поежился от дуновения вечереющего ветра, и запахнул полы пиджака. Да, он всегда был очень ответственным и принципиальным работником. И, в общем-то, даже сейчас, когда ему было уже за пятьдесят, он не мог до конца понять, что именно заставило его в тот день пойти на компромисс с совестью и долгом. Ее красота, ее ум или что-то еще?

С ней он сперва поступил так же как и со всеми предыдущими — взгляд, улыбка, его слова, почти дарящие надежду — все это было как всегда, как впрочем и в ее реакции не было сначала ничего особенного. Она, точно так же, как и все предыдущие, наивно ухватилась за эту тоненькую и слабую ниточку надежды, которую он бросил ей, как бросают кусок заплесневелого хлеба голодной собаке, но, вопреки его ожиданиям, спустя полтора часа она не ушла морально раздавленная, а продолжала слушать все то, что он продолжал ей говорить. Он был удивлен. Она смотрела на него так, как будто ей действительно было интересно слушать все его рассуждения. Прошло еще полчаса. Он устал и начал раздражаться. «Что она хочет от меня?» — подумалось ему тогда. И, наверное, как раз в этот момент он и сделал первый шаг к омуту своей последующей страсти: