— Да, теперь ты действительно вспомнила эту жизнь до конца, — сказал он, пересаживаясь ко мне на диван. — Но даже вспомнив несколько жизней, все равно рано делать какие бы то ни было выводы. Тебе придется еще некоторое время поработать в этом направлении.

Я взяла его за руку и сказала:

— Знаешь, несмотря на то что я, как ты говоришь, еще недостаточно много вспомнила, кое-что уже все равно принесло мне облегчение. Я увидела, что связывало меня с Венецией, и почему в этом городе меня охватывало чувство такой чистой и светлой радости. Я узнала, почему слишком сильно боюсь безлюдных дорог, на которых могут встретиться уличные разбойники. Я открыла загадку своих многолетних воспоминаний о ржавой балке близ Рундалспилса. Поняла, отчего мне так близки заунывные звуки шарманки и почему мне нравится воображать себя владелицей доходных квартир. Это уже очень немало, но вот как быть с такими мыслями-видениями, которые никак не могут оказаться ни моим прошлым, ни будущим?

— О чем ты говоришь? — спросил он, целуя мою ладонь.

— Это странные мысли. Они приходили мне в голову еще во времена моего первого замужества, а потом я увидела картину одного знаменитого художника, которая как бы проиллюстрировала мои мысли, и они стали ясными и четкими как фотографии. Ума не приложу, как их понять и отпустить. Посоветуй мне что-нибудь.

Он улыбнулся:

— Конечно я не знаю, о чем именно ты говоришь, но думаю, что кое-чем я смогу тебе помочь. Есть один способ, которым, с одной стороны, воспользоваться довольно легко, а с другой — требуется немалое терпение.

— Что ты имеешь в виду?

— Я бы рекомендовал тебе все это описать в виде небольшого рассказа. Причем лучше, если все, что в нем произойдет, будет приписано совсем незнакомым выдуманным людям, потому что в этом случае все свои переживания ты как бы перебросишь на них. А если вся эта история еще и хорошо закончится, и эти герои заживут своей собственной счастливой жизнью, то все они станут как бы «подпитывать» тебя своими положительными эмоциями, на которые ты действительно имеешь право, поскольку эти люди плод именно твоего воображения.

— Это интересно, — задумалась я. — И я очень хочу сделать все именно так, как ты мне посоветовал.

— А теперь, — сказал он, вставая с дивана, — нам к сожалению пора прощаться, потому что уже совсем глубокая ночь, а ты не можешь проводить у меня так много времени.

Я собиралась ложиться спать, и уже выключила настольную лампу, когда неожиданно услышала скрип паркета и обернулась.

— Ты пришел? — спросила я, радостно улыбнувшись. — Проходи, садись, а я прилягу, потому что чувствую себя какой-то разбитой. Поговорим немного, а потом мне надо будет поспать. Хорошо?

— Конечно, — сказал он и, придвинув стул, сел рядом с моей кроватью, — Я просто больше не мог не видеть тебя, и решил заглянуть хоть на несколько минут.

Я улыбнулась и посмотрела вокруг — в бледно-серебристом свете луны, пробивавшемся сквозь тонкие шторы, моя комната была похожа на средневековую библиотеку, или лабораторию придворного мага, который никак не мог найти путь к сокровенному знанию.

— Почему у нас все так странно, — спросила я, — если мы просим богатства, нам дают познание мира и отбирают деньги, если мы просим понимания законов вселенной, то нас награждают болезнями и лишают ума, если мы молим о любви, то нам являют смерть и обрекают на одиночество?

— Тебе надо хорошо выспаться, — ответил он, беря меня за руку, — а наутро ты увидишь, что так все это выглядит только на первый взгляд. Закрывай глаза, а я немного посижу рядом…

— Прочитай, пожалуйста, листы, что лежат вон в той прозрачной папке. Я написала это после нашего последнего разговора, и мне очень важно знать, что ты об этом думаешь. Кроме того, если ты начнешь читать, то я уже не буду беспокоиться, что тебе пришлось скучать здесь в одиночестве, и смогу спокойно заснуть.

— По поводу меня ты вообще не должна беспокоиться, — сказал он, взяв со стола тонкую стопку бумаги, — я буду читать, а ты спи.

Я закрыла глаза и убаюкиваемая шорохом страниц постепенно погружалась в сон, а перед моими глазами пролетали картины того мира, который я так заботливо выращивала на страницах этих белых листов в течение последних нескольких дней.

ПТИЦА ПЕЧАЛИ И РАДОСТИ

Ранним вечером какого-то обычного весеннего дня Ирина Грабова возвращалась домой. Она проделывала этот путь машинально, изо дня в день заставляя себя подчиняться силе воли и желанию своим усердием перебороть неуверенность в собственной значимости. Два мира, в которых Ирина ежедневно черпала силы души для дальнейшей жизни, пересекались на этом пути к домашнему уюту, сменяя один другого, схлестываясь громко и стремительно, подобно двум строительным тросам — мир ее семьи и мир ее работы. И тот и другой были одинаково важны для нее. Но если в первом она просто жила, постоянно заботясь о прочности и традиционности своих внутрисемейных отношений, что доставляло ей, впрочем, не мало хлопот, то второй, вопреки суждению многих, был необходим Ирине, как пропуск в некую страну самоуважения и обретения персонального «Я», чего ей явно не мог обеспечить едва ли изнуряющий труд у домашнего очага.

Вся дорога домой, если считать ее началом обитую потертым дерматином дверь рабочего кабинета, а концом — поворот ключа в английском замке квартиры, занимала ровно сорок две минуты, и состояла из этапов, прохождение которых сопровождалось, как правило, определенными мыслями. Сейчас Ирина приближалась к той черте, после которой она, всегда так четко взвешивающая и оценивающая все свои, пусть даже самые глубинные желания, уже не разрешала фантазиям, ежеминутно атакующим ее голову, следовать по скользкому пути анализа служебных отношений. После достижения этого рубежа все ее заботы могли, а точнее было бы сказать, что должны были подчиняться только одному идолу и господину — укреплению и поддержанию в таком неизменно прочном состоянии ее вполне удачного брака с мужем. Мужем, любившем Ирину далеко не самозабвенной любовью, а скорее до зубовного скрежета приветствующем ее умение во всех вопросах избирать такую линию поведения, какая со всех сторон мещанской морали была бы наиболее уместна и легко осуществима. Эта граница, после которой Ирина не разрешала себе думать о работе, не проходила только в иллюзорном мире, такая же четкость была и в реальности. Стоило только Ирининому взгляду коснуться большой выбоины в фонарном столбе, находившемся ровно на полпути от остановки до дома, как все ее существо тут же переключалось на ритмы домашних дел. Эта фонарная выщерблина, появившаяся в незапамятные времена, была очень любима и уважаема Ирининым сердцем, как и все, что имело хотя бы мельчайший намек на стабильность и неизменность. К этому «постоянному» разряду относились и смены времен года, и поздравления всех родных и близких с днем рождения, и даже окончание отпуска, так как оно происходило в установленный срок и ни при какой ситуации не могло не наступить, и еще многое другое, постоянно и неизменно присутствующее, и, как мельчайшая мозаика, складывающее для Ирины окружающую повседневность.

Она внимательно следила за тем, чтобы поступки каждого дня совершались в строгом соответствии с ритуалом, который однажды она сама сформулировала для создания некоего подобия автопилота, механический мозг которого, вне зависимости от невзгод и чрезвычайных происшествий, всегда придерживался бы точного курса.

И в этот вечер Ирина, как и во все такие же вечера, следовала по наиболее короткому, отработанному за несколько лет, маршруту домой. А вокруг весна нашептывала едва уловимую песнь желаний, закутывала пешеходов в теплые покрывала цветочных ароматов и разбрасывала, то здесь, то там, радостные отблески звенящего от чистоты и прозрачности закатного солнца. На небе уже поспешила зажечься первая звезда, а на земле начинали сгущаться сумерки, распространяясь по улицам серо-розовым туманом.