В первый раз она не поверила своим глазам. Пару минут она стояла, лишившись дара речи, и смотрела, как торгует сын раввина. Только тут она поняла, почему накануне, в четверг вечером, он расспрашивал ее о ценах на фрукты и овощи. Она думала, что он хочет знать это просто так, ведь он же садовник, но оказалось, это был план и он все обдумал заранее.

— Мойшеле, — сказала она, — что вы делаете? Ваши родители сильно обидятся на меня, если узнают об этом.

— Наоборот, они будут довольны, — как обычно не спеша ответил он. — Я еду в Эрец-Исраэль, в кибуц, значит, я должен уметь продавать фрукты и овощи.

— Но вам, раввинскому сыну, это не подобает. Даже мой собственный сын, когда изучал Тору, этого не делал.

— Теперь ваш сын делал бы это. Он ходил бы с вами на рынок, а я бы тем временем торговал. Продавец из него никудышный, он слишком горяч, — сказал Мойшеле с улыбкой.

Она рассмеялась: верно, ее сын старше, но Мойшеле намного рассудительнее его. Поэтому она сразу поняла, что, сколько бы она ни отговаривала Мойшеле помогать ей в торговле, все будет впустую.

Любопытно смотреть, как он торгует. Хозяйки стоят вокруг него и восхищаются. Это не укладывается у них в голове. По его деликатности и доброте, которой лучится его лицо, сразу видно, что он из родовитой семьи. Но его простая одежда и свежее, загорелое от работы в саду лицо сбивают с толку. Женщины стоят с открытыми ртами и больше смотрят на Мойшеле, чем на товар, который они покупают. Если женщина, склонная поторговаться, говорит ему: «Товар дешевеет. Лето», — он неспешно отвечает: «Не может быть. Мой хозяин огородник. Я знаю, что овощи не подешевели».

Мама спросила у него, кто его хозяин, она ведь знает всех огородников. И когда Мойшеле сказал ей, у кого работает, она огорчилась. Мама знает этого огородника несколько лет, ей известно, что он очень далек от деликатности, что он жесткий, как жесть. У него и гроша не выторгуешь.

Она знает, что Мойшеле не станет рассказывать, каково ему там живется. Ведь он молчун, вот и она молчит, и точно так же, как он, строит свои планы.

В понедельник утром она ищет на рынке этого огородника из Солтанишек. Он стоит на большой телеге с раскрытыми мешками картошки, красными помидорами, желтой морковью, молодой парниковой редиской, белой редькой, белокочанной и цветной капустой, брюквой и другими овощами. Торговки осаждают его, хотят хоть немного сбить цену. Но этот упрямый черт не уступает ни гроша, и торговки расходятся искать оптовиков посговорчивей. Мама не торгуется с ним на этот раз, она покупает у него товар, отправляет его с носильщицей к своим воротам, а потом крутится по рынку до тех пор, пока огородник из Солтанишек не распродает все свои овощи. Тогда она снова подходит к нему и расспрашивает его о его работнике Мойшеле.

Он понятия не имеет, кто такой Мойшеле. У него работает много еврейских и нееврейских парней и девиц. Так он говорит, сдвигает шапку набок и хочет уже гнать своих накормленных лошадей.

Она просит его подождать немного. Она говорит ему, что Мойшеле — это младший брат невесты ее сына, что он происходит из маленького местечка и собирается в Эрец-Исраэль.

— Халуц? — переспрашивает огородник, усаживается на козлы и начинает хохотать так, что едва не лопается от смеха.

Мама расценивает его смех как знак того, что он считает Мойшеле плохим работником, и просит огородника пожалеть Мойшеле и присмотреть за ним, ведь он сын раввина и не привык к тяжелому труду.

— Работник-то он хороший, — говорит огородник. — Иначе бы я этого халуца не держал. Я терпеть не могу дармоедов. А на то, что этот парень — сын раввина, мне наплевать. И меня не волнует, куда он там едет — в Палестину, к арабам, к неграм в Африку или к красноликим израильтянам за реку Самбатион[132]. А смеялся я над другим.

И огородник рассказывает маме историю, от которой у нее темнеет в глазах.

Его работники молоды, и кровь в них кипит. В свободную минуту молодые иноверцы мнут траву вместе с потными нееврейскими девками в полях, лесах, среди теплиц — где только получится. Как люди говорят: где любовь ляжет, там свиньи не ложатся. Еврейские парни и девицы тоже не отстают от необрезанных. А этот халуц с бородкой сторонится всей команды. Когда потные нееврейские девки его увидали, — а он красивый парень, — они стали к нему приставать. Еврейские девушки тоже взяли его в осаду. А он бегал от них как от огня. И только больше им нравился.

Деревенский еврей хлопает себя по лбу так, что аж звон идет:

— Говорите, он раввинский сын? Крестьянские девки как раз и называют его раввином.

Мама заламывает руки. Ей не в новинку подобные уличные истории о простых смертных, но услышать такое про Мойшеле, сына раввина?

— Да, женщина, мир не постится в дни постов, — смеется огородник ей в лицо.

— Вы же честный еврей, — говорит мама. — У вас у самого взрослые дети, так позаботьтесь о том, чтобы сыну раввина не докучали. Представьте, что это прошу не я, простая торговка, а его отец, раввин местечка.

— Да не расстраивайтесь вы, — говорит огородник. — Этот халуц может сам за себя постоять. Постепенно вся команда зауважала его, и теперь никто не перебегает ему дорогу. Скажу вам больше: стоит ему пройти мимо, как девки-иноверки перестают хохотать и отодвигаются от парней, словно мимо прошел ксендз. Женщина, теперь Солтанишки — это просто синагога.

Огородник снова хлопает себя по лбу.

— Я все-таки свинья! Когда этот халуц пришел ко мне наниматься, мы договорились, что, пока он не научится работать как следует, он не будет получать ни копейки. Только еду и ночлег. Теперь он знает работу лучше других десятерых парней, а о деньгах до сих пор не заикнулся. На этой неделе я выплачу ему все сполна. Если уж я обещаю взять, я беру, и если я обещаю дать, я даю! — Огородник смеется, трогается с места и уезжает.

Владыка мира, что он за человек, этот Мойшеле? — думает мама, возвращаясь с рынка. В доме отца-раввина остаться не захотел, учиться в ешиве тоже не захотел, а быть батраком у огородника ему подходит. Попробуй переубеди его, если характер у него — железо. Он приходит к ней каждую субботу, а она даже и не знала о тех унижениях и обидах, которые ему приходится терпеть на неделе в Солтанишках.

В четверг вечером, когда Мойшеле снова приходит с работы, она вглядывается в него. Ничего. Он по-прежнему тих и спокоен, как подобает взрослому ешиботнику, приехавшему домой на праздник. По его лицу нельзя понять, рассказал ли ему огородник о своем с ней разговоре. Коли так, думает она, я тоже буду молчать.

Он вносит товар в дом, они вместе ужинают, затем Мойшеле принимается листать книгу и, погруженный в чтение, говорит маме словно между прочим:

— Мама Веля, я получил сегодня жалованье. Вот мой вклад на субботу. — И он протягивает измятые денежные купюры, скомкав их так, чтобы казалось, будто их меньше, чем на самом деле.

— Не обижайтесь, Мойшеле, вы же еще ребенок. Как я могу взять у вас деньги? Ваша сестра и мой сын — жених с невестой. Разве я вам чужая?

— Ну и ладно, не надо. — Он опускает руку. — Тогда я больше не буду приходить к вам на субботу.

Мама пугается не на шутку. Она знает, что Мойшеле не просто грозится, что, если он что-то говорит, он это и имеет в виду и что если даже его отец-раввин ничего от него не добился, то она уж точно не добьется. Поэтому она быстро говорит Мойшеле:

— Хорошо, Мойшеле, я возьму у вас два злотых, а остальное оставьте себе. Человеку без денег нельзя, особенно молодому.

После полуночи, когда Мойшеле уже спит, она все еще возится на кухне, готовя на субботу. Сын! — думает она. Ни боли при родах, ни горечи при вскармливании, и все же Всевышний послал ей сына. С тех пор как ее собственный сын в Варшаве, на его постели спит бриллиант, светлое сердце, золотая голова. Только бы ей не согрешить своей радостью. Его родная мать в Эрец-Исраэль исходит от тоски по своему младшенькому, а ей, чужой женщине, подарено так много счастья.