— Куда вы идете?

— Пойду на Синагогальный двор. Не подумай, что я стал набожен. Просто мне приятно посидеть в синагоге у печки, среди нищих, которые рассказывают свои нищенские истории и толкают друг друга локтями. Ах, как хорошо сидеть среди таких же бедняков, как ты, и почесываться! Там не надо притворяться праведником. Я и без притворства свой человек среди синагогальных нищих. А уж какой я аристократ — даже не спрашивай! Когда сколачивают миньян, я так же важен, как главный раввин города, как староста городской синагоги. Они могут встать на голову, но миньяна без меня у них не получится.

Он поспешно шагает прочь. Я догоняю его.

— Я вас провожу.

— Нет, если уж быть нищим, то настоящим. Если ты пойдешь со мной, я не смогу забыть, что когда-то меня звали Залманом Прессом.

Он ощупывает свой черный плащ, рывком сдергивает его с плеч и исчезает среди деревьев.

Однажды в субботний вечер конца лета я вхожу к маме в дом, и она тут же, без предисловий говорит мне, что выходит замуж за Рефоэла Розенталя, вдовца, который держит зеленную лавку в подвальчике на Широкой улице.

Сообщив мне эту новость, она опускает голову и замолкает. Я сижу в растерянности и после долгого молчания выдавливаю:

— Разве ты с ним знакома?

— Конечно, я с ним знакома, — неторопливо отвечает она. — То есть я едва обменялась с ним парой слов, но видеть я его видела. Я даже не знаю, разговаривает ли он когда-нибудь со своими детьми, у которых уже есть собственные семьи. По природе он молчун, слово у него на вес золота. Но сваха говорит, что он очень достойный еврей.

— Кажется, мама, тебе когда-то очень нравился торговец яйцами реб Меер.

— Зачем ты напоминаешь мне, что когда-то мне кто-то нравился? — Она потрясенно смотрит на меня, словно никак не ожидала, что я до сих пор помню торговца яйцами. — Скажем так, он мне действительно нравился, но что толку это обсуждать? Даже в те времена, когда я собиралась замуж за твоего отца, я была далеко не дикой козочкой. А каким красивым мужчиной был твой отец! — Ее лицо вдруг светлеет. — Хотя он был уже вдовцом с детьми, он был краше золота! У него была черная как смоль борода и большие умные глаза. Когда сваты договаривались о нашем браке, он в субботу вечером, в жгучий мороз, приходил ко мне в шубе с большим воротником. Девушкой я держала лавчонку в квартале Новы Швят[158] и была вечно измучена работой, — неожиданно заканчивает она, и ее лицо гаснет.

Мама молчит какое-то время и с печалью добавляет:

— Ты не должен был напоминать мне о реб Меере.

— Я упомянул о нем не просто так. Я хотел сказать, что если бы ты вышла замуж за реб Меера, я бы это еще понял. Он тебе нравился, но…

— Что ты себе думал? — сердито перебивает меня мама. — Что реб Меер будет сидеть и ждать меня? Когда он был готов, я не могла. Ведь я не хотела выходить замуж до твоей женитьбы, чтобы тебе не пришлось жить с отчимом. Теперь реб Меер нашел жену получше, чем я. Возможно, — задумчиво добавляет она, — реб Рефоэл не такой ученый и приятный человек, как реб Меер, но он очень достойный еврей. Да и сколько мне еще мучиться одной с моими корзинами? С тех пор как ты женился и живешь отдельно со своей женой, я не могу требовать от тебя, чтобы ты каждый день приходил к моим воротам в нужное мне время.

— Я много раз просил тебя, мама, переехать к нам. Мы будем жить вместе.

— И речи быть не может, — резко отвечает она. — Зачем ты это говоришь? Значит, переехать к тебе? А что у тебя за кухня? Между прочим, твоя жена намного умнее тебя. Когда я прихожу к вам в гости, она ничем меня не угощает, кроме чая с печеньем. Она не предлагает мне поесть. Кроме того, я не знаю, как ты ведешь себя в субботу. Да что говорить! Ты моего мнения не спрашивал, так не навязывай мне своего. Я всего лишь хочу облегчить себе жизнь.

— Не вижу, чем ты ее облегчишь. Ты будешь жить на Широкой улице и бегать каждое утро сюда, к этим воротам. Ведь ты этих ворот не бросишь.

— Зачем мне эти ворота, о Господи? Когда я выйду замуж за реб Рефоэла, я буду торговать вместе с ним в его подвальчике. А ты так и остался мальчишкой! — вдруг восклицает она. — Я натерпелась от тебя, когда ты был маленьким, и теперь ты хочешь вознаградить меня своей нежностью. Ты завел моду целоваться и ластиться ко мне при Фруме-Либче. Я не говорю, Боже упаси, что это ее обижает, но это может ее обидеть. Нельзя вести себя так. Ты даже не замечаешь, как она краснеет. У нее тысяча достоинств, и она даже большая молчунья, чем ее брат Мойшеле, дай Бог, чтобы он рос там, в Эрец-Исраэль, как кедр. Каждый раз, когда ты просишь: «Мама, переезжай к нам», — она опускает глаза. Она знает, что твои уговоры не имеют смысла. Вы ведь сами живете в съемной комнате у чужих людей, но если бы ты даже жил в собственных палатах, я бы к тебе не переехала. Даже приходить к тебе не хочу! — восклицает она в сильном раздражении.

Я знаю, что мама права, и мне стыдно себе признаться, что я не хочу, чтобы мама отдала свою преданность какому-то мрачному молчуну, совсем чужому человеку.

— Свадебную церемонию мы совершим в местечке неподалеку, — говорит она уже спокойнее, обращаясь скорее к себе самой, чем ко мне. — Нам, пожилым людям, лучше делать то, что мы делаем, без тарарама. Мы уже все обговорили.

— Вот как? Я хочу с ним познакомиться.

— Что это ты вдруг хочешь с ним познакомиться? — посмеивается она. — Я держала свое мнение при себе, и ты тоже помалкивай. Негоже тебе вмешиваться. До нашего бракосочетания ты должен сидеть тихо. Позднее, если будет на то воля Всевышнего, ты придешь к нам в гости со своей женой. Только забери ящик с отцовскими святыми книгами. — Она снова становится серьезной и строгой. — Твой покойный отец обидится, если его святые книги будут не в доме сына, а в другом месте.

На ее ресницах висят золотые слезы, словно в них проникли последние, заблудившиеся лучи предвечернего субботнего солнца, и бледное мамино лицо сияет в надвигающейся темноте, как еще незажженная длинная и узкая поминальная свеча, свято белеющая в сумеречной синагоге у бимы.

После свадебного обряда мама стала потихоньку переезжать в дом реб Рефоэла Розенталя. Когда Лиза-гусятница, вдова гусятника Алтерки, увидела это, у нее вырвался вздох:

— Пока вы жили напротив меня, мне казалось, что ночью я не одна. Что же теперь будет? Кто знает, сколько будет пустовать ваша квартирка и кто поселится в ней?

— У меня нет врагов, которым я пожелала бы жить в моей комнатке за кузницей, — сказала мама. — А вам, Лиза, надо взять в квартирантки какую-нибудь тихую женщину. Тогда вам не будет так тоскливо по ночам. Отчасти я вышла замуж потому, что больше не могла терпеть это ночное одиночество.

Торговец зерном Шая, который в последнее время озабочен даже больше обычного, увидев маму, идущую по улице с двумя свертками в руках, кивает головой бакалейщику Хацкелю.

— Нынче здесь, завтра там. Это мир живых. Люди переезжают из одной квартиры в другую, пока не отправляются на вечный постой. Там не надо будет думать о том, где взять денег на квартирную плату. Что вы так удивленно смотрите, реб Хацкель?

— Говорят, — отвечает тот, выпучив перепуганные глаза, — что этот Аман из Берлина снова лаял по радио: «Юден[159]!»… У меня мороз по коже.

— Мы висим на волоске, реб Хацкель. Каждый день может начаться война, Господи, спаси и сохрани!

Чтобы перевезти на новую квартиру весь скарб, накопившийся за многие годы, маме приходится ходить туда-сюда по нескольку раз в день. Как ни мрачен Шая, он все же нет-нет да и взглянет, не идет ли реб Рефоэл Розенталь помочь маме. Но реб Рефоэл не показывается.

— Этот ее муж ведет себя как барин, — говорит Шая Хацкелю. — Не зря он носит имя, как у богача: реб Рефоэл Розенталь.