Обстановку разрядил Петрович. Он взял у нас очередные десять долларов, на которые Коля-снабженец купил у бабы Дуси водку и закуску. Снова пили, закусывали и молчали, только Григорич все время вздыхал и хрипел, что плотнику пришел конец, что уж теперь-то он с ним за все посчитается, скрутит его в бараний рог и забьет ему в голову большой гвоздь. Последнее утверждение Григорич сопровождал мощнейшими ударами кулака правой руки о ладонь левой...
Постепенно страсти улеглись, и все разошлись...
Утром следующего дня мы обнаружили, что исчезли гаечные ключи...
На этот раз «народ» собирался неорганизованно. Сначала пришел слесарь Василий с товарищами. Немного покрутившись, они исчезли. Потом пришел Коля-снабженец, спросил, где Василий, и отправился его искать. Затем пришли и ушли жена баяниста и ее сестра, — иссиня бледное и закутанное в белый плащ до пят плоскогрудое существо без двух верхних передних зубов. Выглядела она лет на сорок — сорок пять, хотя, как сказал баянист, ей только-только исполнилось двадцать четыре. Этой сестре, как мне по секрету сообщил все тот же баянист, я очень понравился.
Еще он добавил, что я, если захочу, могу на ней жениться. Тогда мы с ним породнимся, и он будет играть по моим «заказам» бесплатно, так же, как играет для Григорича и Петровича... Ничему уже не удивляясь, я тогда ответил, что предложение, конечно, очень заманчивое, и что его непременно стоит обсудить подробнее, но, разумеется, после того, как «Волга» будет приведена в порядок, и у меня появится свободное время...
А потом пришел Петрович и принес пропавшие ключи. Как он объяснил, мы их «не там оставили», и человеку, который их «нашел», нужно дать десять долларов. Обрадованный тем, что ключи нашлись, я отдал деньги, после чего мы с Сережей опять остались у машины вдвоем...
Незадолго до обеда снова пришли жена баяниста и ее сестра. Нас познакомили, и, как джентльмен, поставленный в известность о том, что он нравится женщине, я пообещал сестре жены баяниста, что лично покатаю ее на нашей машине, как только она, в смысле, машина, заведется.
Следует отметить, что в этот день, в отличие от предыдущих, все, кто приходил в бокс № 5, с нами очень вежливо здоровались... Сказывалось, вероятно, то, что Григорич, почему-то, заявил вчера, что свернет шею каждому, кто обидит «волгачей». Что касается краж, то здесь они, по-видимому, за обиду не считались. И, все равно, такое покровительство было нам очень кстати, поскольку никакой другой реальной власти мы здесь не встретили...
Перед самым обедом подключили электропроводку, и мы попытались запустить двигатель.
К этому времени в боксе собралось не менее полусотни местных жителей. Большинство из них мы видели впервые. У входа несколько человек играли на ящике в карты, рядом, на другом ящике, играли в домино, в стоявшей у стены группе обсуждали, насколько я смог расслышать, последние политические события и цены на скот.
А еще пели под баян... Пели хором, пели соло. Пели кто во что горазд, не слушая ни баяниста, ни друг друга... Но иногда, особенно, когда пелись старые украинские песни, их звучание оказывалось настолько прочувствованным, настолько глубоко проникало в душу, что все, кто не пел под баян, умолкали, да и мы с Сережей, забыв на время, где и в каком положении очутились, тоже начинали негромко подпевать.
Особенно мне запомнилось, как лысый хозяин троса, закрыв глаза и расставив, словно для объятий, руки, выводил неожиданно приятным, чуть надтреснутым баритоном:
«Чычери-чычери, чычери-чычери,
Розчешы мэни, Маруся, кучэри-кучэри...»
И все, затаив дыхание, слушали песню, не обращая внимания на полнейшее несоответствие слов песни и внешности певца. Потом хором, от души пели «Ты ж мэнэ пидманула, ты ж мэнэ пидвэла...».
Когда песня закончилась, вперед вышла баба Дуся. Она впервые при нас сняла с головы свой платок и оказалась очень миловидной молодой женщиной с уложенной вокруг головы толстой косой. Сейчас даже черная железнодорожная шинель не портила ее. Она топнула ногой, ударила ладонью о ладонь и приказала баянисту:
— Мою давай! С выходом!
Баянист растянул меха, и «баба Дуся» пустилась в пляс, припевая:
Сплю, сплю, мэни сныться — Биля мэнэ молодыця...
Я — лап, вона е, А у мэнэ нэ встае...
Кто-то из сильно выпивших мужиков завел было «Иванко, Иванко, чорнявый та стрункый...», но на него гаркнул Григорич, и он смолк. Как мне рассказал потом все тот же баянист, несколько лет назад девушка из их поселка, на которую Григорич имел виды, уехала в город на учебу, а там вышла замуж за студента-африканца. С той поры любая песня, в которой упоминался «черный
» парень, приводила Григорича в бешенство.
Вдруг, желая, вероятно, продемонстрировать свое пренебрежение к «черным», Григорич тоже запел. Правда, известная песня «По дорози жук, жук, по дорози чорный» в его исполнении звучала несколько иначе: «По дорози жлоб, жлоб...». И, хотя не было у Григорича ни слуха, ни голоса, слушали его молча и внимательно, даже, как мне показалось, сочувственно...
Человек со стороны, пожалуй, мог бы подумать, будто бокс №5 — место культурного отдыха жителей поселка. Этакий себе клуб встреч по интересам, что ли...
После обеда двигатель, наконец, завелся. Мы с Сережей почувствовали себя необыкновенно счастливыми и, естественно, стали ездить по территории бокса, проверяя работу всех систем. Каждый поворот, торможение, включение и выключение фар сопровождались восторженными криками присутствующих и бурными аплодисментами. Иногда двигатель глох, и стартером не сразу удавалось его запустить. Тогда толпа весело, с криками и улюлюканьем, толкала машину до тех пор, пока двигатель снова не начинал работать.
Кто-то из гостей, как мне показалось, с подачи баяниста, предложил вообще нас никуда не отпускать. Есть мы — есть праздник, самогон и музыка. Что еще нужно для полного счастья? А тут еще «баба Дуся» сказала, что Сережа «очень миленький», и послала ему воздушный поцелуй... Предложение оставить нас было встречено восторженными криками «народа». Мы пытались возражать, отшучивались, как могли, но тут поднялся молчавший до этого Григорич и заявил, что удерживать нас насильно никто, конечно, не станет, но если мы останемся еще хотя бы на месяц, то он, так и быть, простит плотника...
Мы с Сережей слушали этот пьяный бред и время от времени поглядывали на закрытые ворота. Можно было, конечно, с разгона, снести их, но не хотелось еще больше калечить машину...
Веселье было в самом разгаре, когда к нам подошли Петро
вич с Григоричем и сказали, что пора рассчитаться за работу. Я согласился и сказал, что у меня все подсчитано, и что мы должны им еще тридцать долларов. Услышав это, Петрович с Григоричем удивленно переглянулись, отошли, о чем-то пошептались, после чего Петрович что-то сказал в толпу и ушел.
Прошло минут двадцать. В боксе висела угрожающая тишина... Наконец ее нарушил Григорич:
— Так, это... Когда деньги отдадите? — прохрипел он, сжимая и разжимая свои огромные кулачищи.
— Да хоть сейчас. Осталось тридцать долларов. Мы ведь давали все время, — попытался я объясниться.
— Чего давали?
— Доллары давали! На аванс. И на водку!..
— Аванс — да. А остальное — не в счет... Это было угощение... И вы тоже пили... А за работу вы должны... Ты, это...
Тут вернулся Петрович. Он был явно выпивши, но снова в черном костюме и в белой рубашке с галстуком.
— Некрасиво, ребята, — произнес он укоризненно. — Люди, что ни говори, неделю работали. За неделю с людьми надо рассчитаться. Мы думали, что вы нормальные мужики, потому и пустили вас к себе...
В толпе нарастал глухой ропот, и я четко понял, что, пока не поздно, нужно брать инициативу в свои руки.
