— Завтра.

...Приходят они завтра. У меня, конечно, готова...версия, и я начинаю:

— Вы знаете, все в порядке. Она клеится, все нормально, только такой момент еще получился. Мало того, что она пополам, так еще все внутренности сгорели. Они же после этого, идиоты, её включили. Я ему говорил, этому инвалиду, не включай! Когда она поломана — никогда в поломанном виде не включай!! Что ж ты делаешь? Это ж все равно, что лампочка — она разбилась, и ее включить... Ну, куда ее включать? Проводка же и все остальное сгорит! — причитаю я.

— И что? — тетя Маня с дядей Шуриком напряженно вглядываются в мое, убитое горем, лицо.

— Всё! Всё, внутренности все сгорели. Сгорело, погорело, все выгорело там...

— Сгорело?

— Сгорело.

Тут они опять отходят посовещаться.

— Хорошо, но все равно же, можно починить? — с вызовом говорит тетя Маня.

— Ну, конечно, можно.

— Знаете, что! Не морочьте нам голову! — Теряет она терпение — Дайте, что от нее осталось.

— Хорошо, покорно соглашаюсь я. — Как, кстати, внук? Он из комы не вышел?

— Нет. Он еще в коме. Такое горе!

— Давайте, так: мы его пока успокоим. И пока дадим хоть части от этой клавиши — основное, чтобы его успокоить.

— Давайте основное, — сверлит меня взглядом тетя Маня.

— Вы тогда ко мне завтра не приходите, я сам к вам завтра приду, принесу части.

На следующий день зашел я к одному мастеру по пианино. У него от старых роялей было штук 20 клавиш, сами клавиши — белые, черные. Я собрал в кулек клавиши, приношу их тете Мане.

— Вот — говорю я.

— Что это такое? — таращится она на кулек.

— Это части.

— Какие части?

— Клавиши.

— Так это ж большие клавиши, там не такие были.

— Все правильно. Смотрите, что получается: клавиши разбиты, все выгорело, сгорело все. Поэтому сейчас мастер делает новую коробку из дерева, как для пианино, и эти клавиши он туда будет вставлять. А пока мальчик в коме, вы же можете ему эти клавиши дать, чтобы он не умер. Вы же говорите, к нему подключены все эти аппараты, трубки какие-то к глазам, к ушам... Надо же что-то пока сделать, чтобы поддержать его морально...

Наступает такая пауза... Первым вступает дядя Шурик:

— Маня, мне это надоело уже! Разбирайся сама. Ты сама продала клавишу. Я тебе сказал отдавать, когда тебе давали за нее полторы тысячи рублей, вот надо было продавать, а не четыре тысячи просить.

— Ну, да... — вздыхает тетя Маня.

— Так что будем делать? — спрашиваю я. — Тут еще момент есть: этому мастеру, который ее сейчас делает, надо еще 50 рублей дать вперед. — Тетя Маня начинает тяжело дышать, и грудь её — угрожающе колыхаться. Поэтому я спешу пояснить. — Потому что он-то ее делает! Вы ж хотите за нее вернуть деньги, поэтому надо дать 50 рублей. Чего же я буду давать, если вы ее назад забираете? 50 рублей давайте мне на её ремонт. Это же не я хочу вам ее отдать, вы же сами требуете, чтобы я вам ее отдал.

— Знаете что! Идите к ибене матери с этой клавишей! — вопит тетя Маня и швыряет в меня этот кулек с клавишами.

— Послушайте, зачем же ругаться? — успокаивая её, я по

тихоньку продвигаюсь к двери. — Я же к вам с чистой душой. Я же беспокоюсь за малыша...

Я уже почти открываю дверь и собираюсь попрощаться, как мне навстречу заходит парень лет где-то 16—17. Мы с ним разминаемся в дверях, и тут дядя Шурик говорит:

— Толя, внучек, заходи!

(А во время разговора, еще там, у меня, тетя Маня упоминала, что несчастного ребенка, который в реанимации, зовут Толя). Я, развеселившись при виде «смертельнобольного», и говорю:

— Ой, смотрите, а Толя-то, как вымахал...из больницы. Как подействовало-то! Было ему 10 лет, был при смерти, в коме, а тут стал 20—летний красавец, как в сказке!

— Толя,— обращаюсь к нему, — ты не переживай так сильно, мы эту клавишу сделаем.

А он говорит:

— Да на хрен мне эта клавиша? Я вообще...не музыкант. Я же их просил: «Вы мне, лучше, гоночный велосипед из Америки привезите!»

...Возвращаясь домой, я думал, что, все-таки, в чем-то согласен с тетей Маней. Как хорошо, что она таки не велосипед привезла. Не так интересно было бы...