В ее руке дымилась сигарета, а пепельница перед ней была полна окурков.

Глаза ее затуманились. Длинные волосы спутались. Когда я шел к ней, она даже не шелохнулась. От нее исходила такая враждебность, что я замер в двадцати футах от нее.

— Где же вещи, которые ты принес? — спросила она.

— Там ничего не было. Я сказал это, чтобы иметь повод увидеть тебя.

— Я так и думала.

— Что случилось, Тони?

— Не спрашивай. Только не спрашивай. — Ее голос понизился до горького хрипловатого контральто. — Тебе вообще не нужно было приходить.

— Если бы ты сказала, что я сделал…

— Ты пытался причинить мне боль, — ответила она. — Ты хотел обломать меня. — Она затушила сигарету и медленно зажгла новую. Ее хмурые, опущенные глаза не желали встречаться с моими. — Я поняла наконец, что ты — мой враг и мне нужно спасаться. Поэтому я собрала вещи и смылась.

— Твой враг? Ты же знаешь, что это неправда.

— Как странно, — произнесла она. — Я не поняла, что случилось. Я говорила со многими людьми, которые употребляют наркотик и они тоже не могут понять. Такое впечатление, Дэвид, что наши разумы соединились.

Словно открылся телепатический канал. И из тебя полилась ко мне всякая ерунда. Жуткие вещи. Отрава. Я думала — твои мысли. Видела себя твоими глазами. Помнишь, ты сказал, что тоже путешествуешь, хотя не принимал кислоту? А потом сказал, будто читаешь мои мысли. Это меня ужаснуло. Как могли наши умы слиться, перехлестнуться? Стать единым. Я и не знала, что кислота может так действовать.

Я должен был объяснить ей, что это не только наркотик, что это не было наркотическим видением, что то, что она почувствовала, было действием особой силы, данной мне от рождения, дара, проклятия, ошибки природы. Но слова застряли во рту. Они казались мне безумными. Как я мог в этом признаться? И вместо этого я неубедительно произнес:

— О'кей, это был для нас обоих очень странный момент. Мы немножко потеряли голову. Но путешествие закончилось. Тебе не нужно больше прятаться от меня. Вернись, Тони.

— Нет.

— Ну через несколько дней?

— Нет.

— Я не понимаю.

— Все изменилось, — сказала она. — Теперь я не смогла бы жить с тобой.

Ты меня слишком напугал. Путешествие закончилось, но я смотрю на тебя и вижу демонов. Я вижу получеловека, полулетучую мышь с большими крыльями и длинными желтыми когтями. О, Господи, Дэвид! Я не могу это вынести! Я все еще чувствую, что наши мозги связаны. От тебя мысли переходят ко мне. Мне не следовало трогать наркотики. — Она безжалостно тушит сигарету, кроша ее и ищет другую. — Мне неудобно с тобой. Я бы хотела, чтобы ты ушел. Когда ты рядом, у меня просто раскалывается голова. Пожалуйста. Пожалуйста.

Прости, Дэвид.

Я не хотел заглядывать в ее мысли. Я боялся найти там то, что подорвет все мои надежды и уничтожит меня. Но в то время моя сила была еще так сильна, что я не мог не улавливать сигналы, хотел я этого или нет, и находясь с кем-либо рядом, я получал умственное излучение. То, что я уловил от Тони, подтверждало то, что она говорила. Она не разлюбила меня.

Но наркотик разрушил наши отношения, открыв между нами этот ужасный проход. Даже находиться со мной в одной комнате было для нее пыткой. Я ничего не мог с этим поделать. Я рассмотрел все мыслимые варианты, взглянул на происходящее под различными углами, ища способы убедить ее, успокоить мягкими искренними словами. Никаких способов. Вообще никаких. Я построил в уме дюжину пробных диалогов и все они заканчивались тем, что Тони умоляла меня уйти из ее жизни. Итак, конец. Она сидела неподвижно, с удрученным видом, лицо ее потемнело, рот исказила боль, ее блестящая улыбка угасла. Она словно постарела лет на двадцать. Ее странная, экзотическая красота восточной принцессы улетучилась. Внезапно она стала мне еще ближе в своем переживании, чем когда-либо. Пылающая от страдания, живая от муки. Но я не мог уже достать ее.

— Хорошо, — спокойно сказал я. — Ты тоже прости меня.

Все кончено, сделано. Легко, быстро, без предупреждений. Пуля, свистящая в воздухе, граната, предательски вкатившаяся в палатку, кирпич, падающий с мирного неба. Все сделано. Снова один. Нет даже слез. Плакать?

Что мне оплакивать?

Боб Ларкин во время нашего короткого разговора тактично оставался в холле. Когда я вышел, я снова получил от него мягкую печальную улыбку.

— Извините, что побеспокоил вас так поздно, — сказал я.

— Ничего. У вас с Тони очень плохо.

— Да. Очень.

Мы неопределенно посмотрели друг другу в лицо и он, шагнув ко мне, сжал своими пальцами мое плечо, без слов говоря: соберись, возьми себя в руки.

Он был так открыт, что я неожиданно нырнул в его мысли и увидел его простоту, доброту и печаль. Ко мне пробился еще один образ: он и рыдающая, уничтоженная Тони прошлой ночью. Они лежат рядом, обнаженные, на его современной круглой кровати, ее голова покоится на его мускулистой, волосатой груди, его руки ласкают бледные, тяжелые шары ее грудей. Тело ее дрожит от желания. Его безвольное, поникшее мужское естество пытается предложить ей "утомительный" секс. Его нежный дух воюет с самим собой, затопленный жалостью и любовью к ней, но неприязненно ощущающей ее женственность, ее грудь, эту щель, ее мягкость. "Ты не должен, Боб, — все твердит она, — ты не должен, ты правда не должен". Но он говорит, что хочет, что пора уже это сделать, они знают друг друга много лет, это тебя взбодрит, Тони, и все же мужчине нужно какое-то разнообразие, верно? Его сердце стремится к ней, но тело отказывает, и их любовь, когда это все-таки случается, поспешна, взволнована, словно какая-то возня, заканчивающаяся слезами, дрожью, разочарованием и, наконец, смехом и триумфом сквозь боль. Он поцелуями вытирает ее слезы. Она от всей души благодарит его за усилия. Они засыпают рядышком, словно дети. Как воспитанно и нежно. Бедная моя Тони. Прощай. Прощай.

— Я рад, что она пришла к вам, — говорю я.

Он провожает меня до лифта. Что мне оплакивать?

— Если она оправится, я уверен, она вам позвонит, — уверяет он. Я крепко пожимаю его руку и улыбаюсь своей лучшей улыбкой. Прощай.

Вот и моя пещера. Двенадцатиэтажные дома на Мраморном холме на углу Бродвея и 228-й улицы, первоначально построенные для людей со средним доходом, а теперь вмещавшие деклассированное городское отребье всех рас.

Две комнаты, ванная, кухонька и прихожая. Раньше вы не смогли бы поселиться в таком доме, пока не обзавелись бы семьей и детишками. Теперь же здесь живут и одиночки. Все меняется с упадком города, ломается уклад жизни, меняются правила. Большинство населения дома — пуэрториканцы, есть ирландцы и итальянцы. В этом логове папистов Дэвид Селиг заметное исключение. Иногда он думает, что должен ежедневно читать соседям "Шма Изроэль", но не знает слов. Возможно, "Кол Нидре". Или "Каддиш". Это тот хлеб насущный, что ели наши праотцы в земле Египта. Он счастлив, что его увезли из Египта в Землю Обетованную.

Хотите на экскурсию по пещере Дэвида Селига? Очень хорошо. Проходите, пожалуйста, сюда. Руками ничего не трогать и жвачку к мебели не прилеплять. Чувствительный, умный, дружелюбный, нервный человек, который будет вашим гидом, никто другой, как Дэвид Селиг собственной персоной.

Чаевые не давать. Добро пожаловать, люди, добро пожаловать в мое скромное жилище. Мы начнем нашу экскурсию с ванной комнаты. Посмотрите — это ванна.

То желтое пятно на фарфоре уже было, когда он переехал сюда — это всякая ерунда, это аптечка. Селиг проводит здесь много времени. Эта комната важна для глубинного понимания его сущности. Например, иногда он принимает душ два-три раза в день. Как вы думаете, что он пытается с себя смыть? Оставь в покое зубную щетку, сынок. Хорошо, пойдемте за мной. Видите эти плакаты в прихожей? Это произведения искусства 60-х годов. На этом изображен поэт Аллен Гинсберг в костюме дяди Сэма. Этот являет собой грубое подобие утонченного топологического парадокса голландского гравера М. С-Эшера. Этот показывает обнаженную юную пару, занимающуюся любовью в приливе Тихого океана. Восемь-десять лет назад сотни тысяч молодых людей украшали свои комнаты такими плакатами. Селиг делал то же самое, хотя даже тогда не был юным. Он часто следовал текущей моде, пытаясь утвердиться в своем временном существовании. Можно предположить, что сейчас эти плакаты имеют приличную ценность. Он берет их с собой, переезжая из одного дешевого дома в другой.