— Вот материалы по Трумэну, — сказал я моему работодателю. — Большинство из библиотеки Трумэна в Миссури.

Мы несколько минут поговорили о моем новом задании, а потом я собрался уходить. Быстрый взгляд в ее сторону.

— Подождите, — сказала она. — Мы можем пойти вместе. Я уже все закончила.

Письмоводитель бросил на меня ядовитый завистливый взгляд. О Боже, еще один влюбленный. Но он вежливо попрощался с нами. В идущем вниз лифте мы стояли — Тони в одном углу, а я в другом. Лихорадочная стена напряжения и тоски разделала и соединяла нас. Я старался не читать ее мысли, я был ужасно напуган, получив ее призыв. На улице мы так же постояли, на минуту заколебавшись. Наконец я сказал, что поеду в Верхнюю Западную часть на такси — на такси, при зарплате 85 долларов в неделю! — и спросил можно ли ее куда-нибудь подбросить. Она ответила, что живет на 105-й в Вест-Энде.

Довольно близко. Когда такси остановилось у ее дома, она пригласила меня подняться выпить. Три комнаты, беспорядочно обставленные: в основном книги, пластинки, плакаты, разбросанные вещи. Она пошла было налить нам вино, но я схватил ее, обнял и поцеловал. Она задрожала в моих объятиях, а может, дрожал я сам.

Позднее, в тот вечер после миски горячего и кислого супа в Большом Шанхае, она сказала, что через пару дней переезжает. Квартира принадлежала ее дружку, с которым она разошлась всего три дня назад. Ей негде жить.

— У меня всего одна пустая комната, — сказал я, — но в ней двуспальная кровать.

Смущенные улыбки — ее и моя. Итак, она переехала. Я не думал, что она влюбилась в меня, но не собирался даже спрашивать. Если то, что она испытывала ко мне, не было любовью, все же это было прекрасно и я не мог надеяться на лучшее. Я же любил ее. Она нуждалась в надежном пристанище в шторм. Я случайно предложил ей это. Если я значил для нее только это, то так тому и быть. Так тому и быть. Время для созревания.

В первые две недели мы очень мало спали. Не то чтобы мы все время занимались любовью, хотя и этого было достаточно, но мы беседовали. Мы ничего не знали друг о друге: самое лучшее время отношений, когда люди делятся всем своим прошлым, когда изливают душу и не нужно искать, о чем бы поговорить. Единственное, о чем я не рассказал ей — о самом главном в моей жизни. Она говорила о своем замужестве в 20 лет — коротком и пустом и как она жила три года после развода: успех у мужчин, увлечение оккультизмом, посвящение себя карьере редактора. Головокружительная неделя.

И вот наша третья неделя. Мое второе вторжение в ее мысли. Душная июньская ночь, полная луна льет свой холодный свет сквозь жалюзи. Она сидит на мне верхом — ее любимая поза — и ее очень бледное тело светится в жуткой темноте. Надо мной ее длинное стройное тело. Лицо наполовину скрыто распущенными волосами. Глаза закрыты, губы расслаблены. Грудь снизу кажется даже больше, чем на самом деле. Клеопатра в лунном свете. Она извивается в экстазе и ее красота и отстраненность ошеломляют, я не могу удержаться, чтобы не смотреть на нее в момент блаженства, смотреть на всех уровнях, и я ломаю тщательно возведенный барьер и, когда она кончает, мой разум словно любопытный палец касается ее души и принимает сокрушительную, вулканическую интенсивность ее наслаждения. Чисто животный восторг вырывается из каждого нерва. Я видел это в других женщинах, до и после Тони, когда они кончали: они становились одинокими островами в пространстве, осознавая лишь свое тело и возможно вторгнувшийся в него жесткий стержень. Когда их охватывает наслаждение, они все ведут себя одинаково, независимо от их личности. То же было и с Тони. Я не возражал, я знал, чего следует ожидать, и не почувствовал разочарования или обмана.

Мое слияние с ее душой в этот блаженный миг подтолкнул меня к концу и усилил его интенсивность. Я потерял контакт. Сдвиг в момент оргазма прерывает телепатическую связь. Позже я чувствовал некоторую неловкость от того, что шпионил за ней, но сильно себя не винил. Быть с ней в тот момент было все же прекрасно. Участвовать в ее радости не просто чувствуя непроизвольное биение ее лона, но погружаясь в яркий свет, пробивающий темные глубины ее сознания. Невозможно забыть эту красоту, и чудо, и свет.

Но нельзя и повторить. Я еще раз решил сохранить наши отношения чистыми и честными. Не иметь несправедливого преимущества перед ней. Навсегда оставить в покое ее мысли.

Несмотря на принятое решение, несколько недель спустя я снова влез в мысли Тони. Третий раз. Случайно. По чертовски глупой случайности. О, этот третий раз!

Это несчастье…

Это катастрофа…

Ранней весной 1945 года, когда ему исполнилось десять лет, его любимые мама и папа подарили ему маленькую сестричку. Именно так они и сказали.

Мама улыбнулась самой теплой и милой улыбкой и сказала своим лучшим тоном таким, каким мы разговариваем с умными детьми: «У нас с папой есть для тебя чудесный сюрприз, Дэвид. Мы собираемся подарить тебе маленькую сестричку».

Для него это, конечно, не было сюрпризом. Они обсуждали этот вопрос месяцы, а может и годы, не задумываясь, что их сын достаточно умен, чтобы понять, о чем они говорят. Думая, что он не в состоянии сопоставить один отрывок разговора с другим, не в состоянии расставить нужные акценты, в их нарочно неясных фразах об «этом» и о «нем». Он, естественно, читал их мысли. В те дни его сила была ясной и острой. Лежа в спальне, он без труда улавливал, что происходило за закрытой дверью, в пятнадцати футах от него.

Это напоминало ему бесконечную радиопередачу без рекламы. Чаще всего он слушал станцию ПМС, Пол и Марта Селиг. Секретов для него не существовало.

Он не стеснялся шпионить. Преждевременно став взрослым, уединенный в своей личности, он ежедневно погружался в супружескую жизнь: финансовые волнения, моменты сладкой любви и ненависти, радости и разочарования совокуплений, таинство неудавшихся оргазмов и слабой эрекции, интенсивная и пугающая концентрация на правильном развитии Ребенка. Их мысли напоминали клубы дыма, окутывающего мальчика. Читать их мысли было его игрой, его игрушкой, его религией, его местью. Они и не подозревали, что он это делает. В одном он чувствовал неуверенность, об одном горячо молился и постепенно поверил: они не знали о его даре. Едва ли они думали, что он невероятно умен и никогда не интересовались, откуда он знает такие невероятные вещи. Возможно, если бы они дошли до истины, они бы придушили его еще в колыбели. Но они не имели представления. И год за годом он следил за ними, его восприятие углублялось по мере того, как он все лучше и лучше понимал материал, предлагаемый его родителями.

Он знал, что доктор Гитнер, озадаченный до самой глубины души странным ребенком Селигов, верил, что для всех было бы лучше, если бы у Дэвида был «сиблин». Именно это слово он употребил, сиблин, и Дэвид выудил значение слова из мозга доктора Гитнера, словно из словаря: брат или сестра. Ах ты предатель, ублюдок с лошадиным лицом! Единственное, о чем юный Дэвид просил Гитнера, не предлагать этого, а он, конечно, предложил. Но что можно было еще ожидать? Необходимость иметь еще одного ребенка засела в голове Гитнера, как неразорвавшаяся граната. Дэвид однажды ночью уловил в мозгу матери текст письма Гитнера. «Единственный ребенок эмоционально обделен. Без игры с ровесниками он не может познать наилучшую технику отношений с партнером, так как его отношения с родителями развиваются в опасном направлении. Он становится для них компаньоном, а не зависимым».

Универсальное средство Гитнера: побольше братьев и сестер. Словно в больших семьях не бывает невротиков. Дэвид сознавал безумные попытки родителей выполнить предписания Гитнера. Нельзя терять времени: мальчик быстро растет, каждый день ощущая недостаток отношений с ровесниками. И поэтому ночь за ночью, нестатные стареющие тела Пола и Марты Селиг пытались разрешить проблему. Они трудились в поте лица, но каждый месяц потоки крови обрушивали на них плохие новости: на этот раз ребенка не будет. Но наконец семя дало побег. Они ничего ему на сказали, возможно стесняясь столь откровенных подробностей для восьмилетнего ребенка, но он узнал. Он узнал, почему начинает выступать мамин живот и почему они до сих пор не решаются ему рассказать. Он также узнал, что загадочный мамин «аппендицит» в июле 1944 не что иное, как выкидыш. Целый месяц после этого их лица имели трагическое выражение. Он узнал, как доктор сказал той осенью Марте, что она вряд ли сможет выносить ребенка в свои тридцать пять, и если они хотят иметь второго, то лучший способ — усыновление. Он узнал реакцию отца на это предложение: почему я должен поднимать чужого ребенка лишь потому, что психиатр говорит, что это пойдет на пользу Дэвиду? Какую обузу я притащу в свой дом? Как я смогу любить этого ребенка? Откуда я узнаю, что это еврейский ребенок? Его мог сделать любой ирландец, или итальянский мафиози, или плотник. Все эти мысли вполне устраивали Дэвида. Наконец старший Селиг решился переговорить с женой, старательно отредактировав свои мысли: возможно Гитнер ошибается, может это только фаза в развитии Дэвида и второй ребенок не даст нужного результата. Нужно учитывать расходы и перемены в их жизни: они не молоды, жизнь их установилась, а ребенок — это подъем в четыре утра, плач, пеленки. Дэвид молчаливо разделял мнение своего отца, потому что кому нужен этот захватчик, этот нарушитель спокойствия? Но Марта, рыдая, боролась с мужем, апеллируя к письму Гитнера, зачитывая выдержки из книг по детской психологии, приводя ужасающую статистику несчастных случаев от неврозов, болезней и гомосексуальности среди единственных детей. Муж сдался к Рождеству. «Хорошо, хорошо, усыновим, но давай не будем брать что попало, слышишь? Он должен быть евреем». Зимние недели скитания по приютам и агентствам по усыновлению представлялись, как поход по магазинам. Но Дэвида не одурачишь. Только взглянув в их головы, он понял, что они покупают. Его единственной надеждой оставалось то, что им трудно будет найти того самого ребенка. Шла война: если ты не можешь купить новую машину, может, нельзя найти и ребенка? Долгое время случай не подвертывался. Попадалось немного детей, да и те имели дефекты: сомнительные евреи, слишком уродливые, слишком капризные или не того пола.