«Люди всегда представляют себе андалусскую любовь как чарующий дуэт,— уже собираясь уходить, заметила я.— Я понимаю, что это — лживая картинка, доставшаяся нам по наследству от романтиков, но дуэты черноволосых красавиц, прятавшихся за своими rejas, и любовников, игравших на гитарах,— ведь звучали же они когда-то?» — «Никогда,— сказал доктор.— Дуэтов никогда не было. Только соло. Деятельный мужчина и инертная женщина. Живописно? Еще бы. И более музыкально, чем где бы то ни было еще. Rondas[134] молодых людей, поют ли они простые деревенские песенки или более изысканные городские мелодии,— это часть национальной традиции. Но музыка быстро кончается, а любовь, выраженная в написанных другими словах и мелодии, кончается еще быстрей. Птицы поют, пока длится брачный период, потом их песен не услышишь. Боюсь, что то же самое часто происходит и с молодыми людьми. Мальчик поет девушке серенады, поскольку это «принято», это часть процесса его взросления и превращения в мужчину. И точно так же раньше — как, впрочем, и теперь — среди юношей постарше было «принято» строить из себя донжуанов, чтобы иметь возможность похвалиться своими победами».
...Хотя миф о Кармен рухнул, я не могла удержаться от искушения притвориться, будто верю в него, и посетить старую табачную фабрику — место работы героини Мериме. Я заранее вознаградила себя за возможное разочарование, решив перед тем, как отправиться на фабрику, полакомиться batida (чем-то вроде замороженного санди[135]) в находившейся неподалеку роскошной гостинице. Серый камень и железные фонари делали огромный патио, куда выходили галереи и окна нескольких этажей спален, похожим на plazuela[136]. Под пальмами, потягивая напитки и благовоспитанно перешептываясь, сидели старушки-американки и инвалид в кресле на колесах. Batida стоила впятеро дороже, чем в элегантной чайной La Espaiiola[137], расположенной возле моего отельчика, а сажа из каминных труб, постоянно сыпавшаяся в патио, заставила меня поспешно ретироваться.
Табачная фабрика, где во время оно работала Кармен и где ныне помещается филологический факультет севильского университета, оказалась почти пуста. Вот-вот должны были начаться летние каникулы. Последние студенты сдавали последние экзамены.
Декан принял меня любезно, но моя анкета и просьба о разрешении распространить ее среди студентов повергли его в шок.
Нервно перебирая пальцами свои седые волосы, он выразил сожаление, что я приехала так поздно, объяснил, что почти все студенты разъехались, и поспешил проводить меня к только что назначенному профессору этнологии. Наши шаги гулко раздавались на мраморной лестнице. У меня никак не получалось вообразить себе cigarreras[138] в разноцветных шалях, с младенцами, духоту, шум и дружескую болтовню. Казалось, сам воздух здесь был продезинфицирован и все старые плебейские запахи улетучились, а вместо них все пропитал одинаковый почти везде кожано-мелово-сладкий запах педагогики.
Профессор этнологии больше знал об американских индейцах, чем об испанцах. Полагаю, этого следовало ожидать. Однако он признал, что исследования местных нравов предпринимались ранее, когда в провинции было много несобранного фольклорного материала. На следующий год он собирался занять этой работой нескольких своих студентов.
Я спросила декана и профессора, много ли девушек учится на факультете, и узнала, что их «очень много, но как минимум половина из них поступает сюда только для того, чтобы найти себе novio».
В парках и общественных местах молодые пары, как и в других частях Испании, соблюдают внешнюю благопристойность. Они гуляют взявшись за руки или под руку, но никогда не целуются. Вдали от чужих глаз — дело другое, я уже упоминала о сценах, которые по выходным можно наблюдать на обочинах дорог, когда более передовая часть молодежи выбирается за город на мотороллерах.
В Испании до сих пор можно наблюдать ту смесь свободы и внешней благопристойности, которая удивляла многих иностранных путешественников на протяжении долгих веков. Меня пригласили провести беседу в местной Рабочей Ассоциации, религиозной организации, которая занимается в основном проблемами образования молодежи из низших слоев среднего класса. День выдался теплый, и на мне было платье, хотя и не декольтированное, но открывающее руки. Так как после беседы я должна была отправиться на обед за город, а вечера становились прохладными, я захватила с собой шарф.
Глава ассоциации, жизнерадостная миниатюрная старая дева, и несколько ее коллег встретили меня в викторианской гостиной. Мы потягивали оранжад, поклевывали бисквиты, я болтала с учительницей английского языка, миловидной брюнеткой, которая будто сошла с полотна Мурильо. Атмосфера была теплой, но все же наполовину официальной. Перед тем как мы поднялись в аудиторию, глава ассоциации отвела меня в сторонку и спросила вкрадчивым конфиденциальным шепотом, не могла ли бы я на время беседы накинуть на плечи шарф. В битком набитой небольшой аудитории и без мохерового шарфа было почти невыносимо жарко. Поняв это, испанка вооружилась большим черным веером и усердно обмахивала меня на протяжении всей часовой беседы — я была бы не способна на такой героизм, но ее гибкие маленькие запястья оказались на высоте, и она ни на миг не позволила мне заметить своей усталости. После беседы она, виновато улыбаясь, шепнула мне: «Должно быть, вам было очень жарко».
Я рассказывала о том, как живут люди в других странах, и ломала голову, чем бы заинтересовать слушателей. Перед глазами и на слуху у нас столько примеров того, что испанцы пребывают в состоянии интеллектуальной апатии, а образование в Испании оставляет желать много лучшего. Однако слушатели приняли меня тепло, с симпатией, и без конца задавали вопросы. Возможно, причина была в том, что я говорила так, как говорят между собой обыкновенные люди, а не подражала высокопарной и педантичной манере излагать свои мысли, характерной для типичного испанского лектора,— хотя бы потому, что недостаточно владела испанским языком. Мне редко приходилось ощущать такой контакт с аудиторией, как в этой классной комнате, переполненной и душной.
Когда я ответила на все вопросы, глава ассоциации, с характерной для испанцев непосредственностью, спросила, не хочу ли я, чтобы одна из девочек станцевала для меня севильяну. Я с удовольствием приняла ее предложение, но оркестра не было, а граммофон вышел из строя. Две девушки встали с мест, и для них освободили небольшое пространство посреди комнаты. Остальные принялись петь и хлопать в ладоши. Я думала, что мне предстоит увидеть неплохое, но дилетантское исполнение благовоспитанных девиц, каковыми эти девушки и казались на вид, но, едва приглядевшись к той из них, что была помладше и пониже ростом, я начала понимать, что ошибаюсь. У девушки были смеющиеся, огненные глаза цыганки, смуглое лицо с абрикосовым отливом, какого не бывает у европейцев, стройное гибкое тело Саломеи{159}. Она танцевала — и как танцевала! — с истинно андалусской sal и цыганской пылкостью! В ней был шарм, исходивший не столько от неуловимых движений ступней, сколько от вращавшихся бедер. Чинная старая дева, которая так настаивала на том, чтобы я прикрыла шарфом руки, взирала на это необыкновенное зрелище явно без особого удовольствия, как и ее подчиненные. «Вот это цыганка!» — сказала я вполголоса учительнице английского языка. Она кивнула и еле заметно улыбнулась: «Вы угадали — она цыганка из Трианы».
Триана — знаменитый и многократно описанный район, расположенный на другом берегу Гвадалквивира,— практически полностью исчезла под натиском современных многоквартирных домов, обступивших ее со всех сторон. Цыганское кабаре, стилизованное под табор и изредка включающее в программу выступления настоящих цыган, оказалось зажато между двумя мини-небоскребами. Ночью сюда тянутся вереницы автобусов с иностранными туристами: кабаре входит в программу экскурсии «По ночной Севилье». Самые красивые и талантливые цыгане уехали за границу. Они пользуются большим спросом у кинопродюсеров. Большинство цыган состоят в браке с людьми других национальностей. Триана уходит в прошлое.
