Женщины из Кадиса, писал в 1831 году Генри Инглис, «лучшие в Испании». К тому же они кокетливы. «Злоупотребляя своими чарами, дамы этого города не отказывают себе в некоторых занятных прихотях. У каждой более или менее зажиточной семьи имеется богато украшенная парадная кровать; ее ставят в элегантно убранной комнате и используют следующим образом: в определенное время года, обычно после Великого поста, senora[68] дома или ее дочь (если она достигла известного возраста, а мать ее этот возраст уже миновала) притворяется больной. Сделав предварительно все необходимые приготовления, она укладывается в постель и лежит там в роскошной ночной рубашке, под расшитыми простынями, положив голову на шелковую розовую подушку и расставив на столике около кровати серебряные подсвечники с восковыми свечами, маленький серебряный колокольчик и несколько флаконов с отборными духами. Там она принимает гостей; к ней приходят все ее знакомые — мужчины и женщины,— и там, одетая с расчетом на восхищенное преклонение, она выслушивает шуточные соболезнования, приятную лесть и неприкрытые комплименты!»
Тот же самый писатель ранневикторианской эпохи осторожно приоткрывает перед нами один альковный секрет: «Меня предупредили, что кадисские дамы столь великие искусницы в сокрытии своих телесных недостатков, что, глядя на них, мы часто не без оснований вспоминаем известную пословицу: “Не все то золото, что блестит”, и даже самая опытная портниха “пришла бы в изумление”, обнаружив, на какие разнообразные и деликатные нужды идет пробковое дерево в городе Кадисе».
Нравственность, если верить этому автору, которого все-таки можно подозревать в предубеждении, отличалась не слишком высоким уровнем. «О женской добродетели здесь почти не ведают и редко когда ее ценят. Лишь с превеликим трудом можем мы заставить себя поверить, что в цивилизованной стране существует общество, в котором женская скромность, эта жемчужина чистейшей воды, совершенно не ценится... Я мог бы привести бесчисленные примеры развращенности нравов в Кадисе. Как раз сейчас предо мною лежит исписанный мелким почерком листок бумаги, полный таких примеров; упоминаются даже конкретные имена; но я перевернул этот листок обратной стороной и не стану пятнать свои страницы подобными деталями, которые, конечно, удовлетворят любопытство читателя, но ничего не добавят к истинности сделанного мной заявления».
Однако собственное любопытство мистер Инглис удовлетворял без лишних колебаний. Поведав о том, что только иностранцы, притворяясь несведущими в местных обычаях, могут заходить в лавки, где во время сиесты опущены шторы, он продолжает: «Иногда в Мадриде, в час всеобщего сна и покоя, я осмеливался, проходя по улице, приоткрывать шторы, за которыми проводили свою сиесту работники мастерских вышивальщиков, парфюмеров или портных, и не единожды прерывал при этом их tete-a-tete».
Сэр Артур де Кейпелл находил, что «красиво округленные конечности» кадисских дам «очень приятно контрастируют с той угловатостью, которую так часто видишь в нашей стране, объясняющуюся холодностью климата, характера или другими причинами».
Автор книги Атташе в Мадриде, заявив, что «нигде больше не встретишь таких глаз, как в Испании,— тех же размеров, цвета и выражения»,— продолжает: «С годами англичанка обычно худеет; испанская же senora склонна к полноте. Одна усыхает, а другая полнеет; и эта полнота, хотя, наверное, и доставляет неудобства, позволяет испанкам сохранять красоту лица значительно дольше». Он отмечает также, что «раса старых дев на выданье, с нарумяненными щеками, фальшивыми кудрями и подрагивающими локонами, которая столь бросается в глаза в лондонском обществе, почти совершенно незнакома Мадриду».
Даже в наши дни пожилые испанские дамы обычно более привлекательны, чем их английские сверстницы,— не только потому, что они менее угловаты и имеют более стройные ножки, но и потому, что намного лучше умеют себя подать. Их лица кажутся не такими морщинистыми, их выражение — более мягким. Немаловажно и то, что они не носят шляп. Может ли существовать более впечатляющее зрелище, чем вид старого, испещренного морщинами лица под яркой девичьей шляпкой, украшенной нелепыми весенними цветами, пучками ранней зелени или разноцветными перьями? Пожилая испанская дама, со своими вьющимися ухоженными волосами, в черной кружевной мантилье, с исполненным достоинства поведением и выразительным взглядом, даже в старости умеет выглядеть изящно.
Бланко Уайт считал, что горячность и непосредственность испанских красавиц выгодно отличают их от галльских соседок: «Если бы их чары были следствием того холодного мерцающего пламени, что трепещет в сердцах большинства французских женщин, они только угрожали бы спокойствию и рассудку мужской половины общества. Но это вовсе не капризные тиранши — напротив, обычно они сами становятся жертвами мужчин. Немногие, очень немногие испанские женщины (и, осмелюсь сказать, ни одна из андалусиек) способны вести себя кокетливо... К этому пороку склонны скорее здешние мужчины, нежели женщины».
Маркиз де Кюстин (француз, много вращавшийся в высшем свете), напротив, находил, что испанские женщины чересчур кокетливы, слишком стремятся понравиться; кроме того, по его мнению, им не хватает благородства. Испанец прежде всего ценил в женщине sal— находчивость, соединенную с природными дерзостью и добрым юмором. Маркиз отмечал, что многие испанские гранды выбирали себе любовниц из среды рыночных торговок, особенно щедро одаренных sal espanola. И все же именно Испанию он считал последним прибежищем романтичной и страстной любви. «Во Франции любовь — это интриги, разговоры, тщеславие; в Испании это — блаженство; все романы здесь завязываются нежданно и стихийно, все происходит непроизвольно, от возникновения первого чувственного соблазна до величайшего проявления любви. Для тех, кто обретает любовь в Испании, она — сама жизнь».
Об испанских мужчинах в той области, что нас интересует, известно не так уж много. Андалусцы, судя по тем обрывочным сведениям, которые удается собрать, по-видимому, делятся на две группы: с одной стороны, женоподобные и blase* — такие, как мужчины из Кадиса (города, до сих пор славящегося обилием гомосексуалистов), по описанию Генри Блэкберна, «разодетые в модные костюмы, со множеством колец и пристрастием к причудливым зонтам». На взгляд этого островитянина, «они не обладают ни достоинством, ни непринужденностью хорошо воспитанного европейца».
«Гомосексуалист» — по-испански тапсоп. Во время последней поездки в Испанию мне довелось услышать, как жена тогдашнего английского консула в Кадисе, не знавшая всех тонкостей языка, попросила свою служанку порекомендовать ей хорошего садовника. «Я пошлю вам нашего maricoirа — он все сделает, как надо»,— ответила та. Жена консула, сочтя, что так звали этого парня, приняла его, как она считала, со всей любезностью, весело поздоровавшись: «Добрый день, Maricori.» — и стала уточнять его будущие обязанности. Она не могла понять, почему садовник так густо покраснел.
С другой стороны, существовали и совершенно необузданные молодые люди — наполовину бандиты, наполовину донжуаны,— подобные тому, который в деревне Ольбера, близ Севильи, принимал у себя в гостях Бланко Уайта. Его гостеприимство выражалось в самых разнообразных формах, доходя иногда до хулиганства. «Однажды вечером ганец был прерван грубым голосом нашего достойного друга дона Хуана, который как раз находился на кухне, в гостях у своего любимого графина с коньяком. Дамы, хотя и обладали крепкими нервами, явно встревожились, и мы все поспешили прочь из комнаты, стремясь установить причину услышанных нами грозных выкриков.
Выбежав в коридор, мы увидели нашего доблестного героя, стоявшего у окна со взведенным ружьем, изрыгая залпы проклятий и крича, что застрелит первого, кто приблизится к двери... Поскольку нападение, которое он так храбро отражал, уже закончилось, хозяин вскоре овладел собой в достаточной степени, чтобы рассказать нам о случившемся. Два или три человека из числа его врагов совершали свои еженощные прогулки под окнами любовниц. Они услышали шум в доме Росы и решили положить конец веселью недруга, разведя огонь под дверью в его прихожей. Вскоре дом могло охватить пламя, если бы не одолевшая хозяина жажда, которая так вовремя потянула его из задней комнаты в переднюю часть здания».
