Он был кухаркой, магазинщиком, сиделкой,
смирил он в сердце мощный темперамент.
Стал прочен и надёжен, как фундамент,
и по ночам был ей отменной грелкой.
А вечерами он смотрел в окно на фонарей огни,
не мог уснуть, любуясь благородным ликом,
мечтал о будущем и скромном и великом.
Она запомнит навсегда те сказочные дни.
Казалось Ане иногда, что в ней ведутся войны.
Естественно. Она уж знала -- будет двойня.
26
В Сорбонне сделался он очень узнаваем,
когда по всем каналам и эфирам
его и русским чудом и кумиром
превознесли. Его картины по трамваям
и по автобусам, наклеены, катались.
Но многие французы лишь смеялись
его уродливым пейзажам и фигурам.
Не вся Европа эпатажу верит сдуру.
Но кое-кто из полуколлекционеров
пытался заказать ему пейзаж или портрет.
Ну маленький. Он отвечал -- "Попозже. Нынче -- нет.
Сейчас пишу вождей функционеров.
Есть Сталин, сверстанный из формулы Ферми,
и Гитлер на слоне в лесах Гвианы,
Ллойд Джордж в объятьях обезьяны
и Ленин в туалете фабрики в Перми".
Всё это раскупили влёт и вмиг,
и новый образ Гения возник --
загадочный и инфернальный лик.
27, 28, 29, 30, 31
. . . . . . . . . .
32
Апрель нетрезвою походкой вошёл на питерский гранит.
А город с холодом в суставах своё достоинство хранит.
Красавиц юных одеянья легчают. Оголён живот.
Так сексуальное созданье в привычном холоде живёт.
Когда глаза мужчин степенных скользят по голому пупку,
девчонки оголяют вены, живот и складки на боку.
Апрель меняет отношенья полов, чиновников, жулья.
И на дорогах чаще тренья, тесней судильная скамья.
Начальство, предвкушая отпуск, берёт опасней и крупней,
культура на ночные клубы наваливается тесней,
любовники, встречаясь чаще, не мёрзнут в тесноте машин,
как Муромец, дерётся в чаще с бритоголовыми раввин.
Москвы попсовые театры -- один билет -- на месяц пищи --
не в Ионеске и не в Сартре. С их пошлости не много взыщешь.
Эфир мажорными словами скрывает варварство и ложь.
Весь Мир с Природой и делами на сумасшедший дом похож.
Стареющие кочегары, собрав с народа миллион,
под рокнрольные гитары поют, как сводный хор ворон.
Глава XIV
1
Прошёл апрель. Я в лёгкой куртке
иду по яркой стороне,
где солнце помогает мне
забыть о хладном Петербурге.
Лицо чудесное мелькнёт
с глазами Афродиты юной,
и Всадник чёткий и латунный
мне обозначит поворот.
И я шагаю вдоль Невы
до стен зелёных Эрмитажа,
и представляю, что покажет
вместилище мирской молвы --
мне этот дом царей моих,
мой благороднейший наставник.
Его запасники местами
похожи на забытый стих.
Лишь вспомнишь первую строку
и уж живёшь в другом веку.
2
Как май застенчиво и нежно
касается сердечных струн,
позабывая опыт прежний
и все законы звёзд и лун.
Смотрю на юных и счастливых
и вспоминаю -- сколько лет
их ждут приливы и отливы
простейших радостей и бед.
В ограде скромного жилища
сосредоточены миры.
Хлеб, яблоко и книга -- пища.
Любовь -- конец простой игры.
Дрова -- основа для раздумий,
поскольку в них огонь и дым.
Нагаданное на роду мне --
перо. И груз бумажный с ним.
Вселенная моих детей
и свод прекрасный их затей.
3
Но я от благородных линий
хочу перенестись в Москву,
похоронившую Эриний,
в её невнятность, мишуру.
Не по желанию, конечно,
лечу я в эту суету.
Сюжет влечёт мою мечту
в приют честолюбивый, грешный.
Когда-то я любил Арбат,
кольцо Садовое, вокзалы...
Но лик другой мне показала
Москва. И я ему не рад.
Высокомерие, разврат,
ненаказуемые власти,
мздоимства пламенные страсти,
