в ритмах рока, соитья, стрельбы --
вызывает всё явственней чувство во мне.
Я не здешний. Я всё позабыл.
А теперь вспоминаю. Прекрасных Миров
я виновный и сосланный сын.
Узнаю здесь туманы, цветы и коров,
и плывущий вверху апельсин.
Я не ведал, как тихо мы сердцем поём,
как негромко рыдает оно.
И оставили шрамы на сердце моём
Россия, Любовь и вино.
Ухожу без дорог по траве и золе.
О, мой Бог, замолил я грехи,
потому что оставил на этой Земле
Россию, Любовь и стихи.
26
. . . . . . . . . .
27
Июль прошёлся, как Гоген, простейшим светло изумрудным
по веткам лиственниц, берёз, мазнул сиренью по кустам
и жёлтых лютиков толпу согнал в запущенный и скудный
клочок земли, что для меня не уступает тем местам,
где забавляются игрой с богатством, важностью, тщеславьем
на фоне княжеских усадьб живущие не много лет,
поспешно пишущие жизнь с неубедительным заглавьем.
Моей душе принадлежит лишь Время. Это мой завет.
Ни дерево, ни куст, ни дом, ни часть земли, как ветер
летний,
не может телом, из воды построенным, быть полонён,
присвоен. Свет и цвет -- о Солнце сказочные сплетни.
И только Временем всегда я одурманен, опьянён.
Так много строчек и людей я в этом мире потерял,
что стало мне небезразлично, что совершается во вне
его пределов. И постиг, что Время -- это матерьял,
и из него, как парус, сшита Душа бессмертная во мне.
И вот опять июль в дождях и в зелени, с ума сошедшей.
А я терпимей и грустней с моим свершившимся прошедшим.
Глава II
1
Я помню, как, настроив свой приёмник
на сорок девять метров, на волну
Америки, я, как святой паломник,
шагал через холодную войну.
Казался Запад нам обетованным раем,
весь в голубых и розовых тонах.
Пришла Свобода. Мы ещё в штанах,
от голода почти не умираем,
но наш родной российский капитал
не адекватен ни Свободе, ни Закону.
Цинично ставит он в своём углу икону,
но власть с бесчестьем крепко повязал.
Безумные политики, артисты,
чиновники всех рангов и кровей
воруют агрессивней и новей
классических простых капиталистов.
И снова молодёжь впадает в грех --
экспроприировать и разделить на всех!
2, 3
. . . . . . . . . . . . . . . .
4
Когда из мрачной питерской квартиры,
от грязных мостовых и пыльных площадей
я попадаю в праздный круг людей,
в просторный дом в какой-то части Мира,
где гладкие дороги, яркий свет
по улицам разлит в глухие ночи
и где опасность сердце не пророчит,
где о насущном хлебе горя нет,
когда я слышу -- "Как дела?" -- "В порядке".
"Как папа, мама, дети?" -- "Всё о'кей!" --
проблема только -- гей или не гей,
и чья-то половина пьёт украдкой,
мне кажется, что бывшие собратья
живут в согласьи с Богом и с собой,
и все довольны эмигрантскою судьбой.
Ну, а поскольку их помог собрать я
моей поэзией и музыкой, то им
сегодня только я необходим.
5
Но это будет, в лучшем случае, наивно.
У них другая выучка теперь.
Они не огласят своих потерь,
проблем, болячек. Все легко и дивно.
Артисты наши, как бы ни хотели
блеснуть в рассказах заграничным торжеством,
всегда смолчат об этом и о том
и в частности, что жили не в отеле.
Их приглашатели, чтоб более нажиться,
или, помягче скажем, сэкономить,
(ведь публики не много) селят их не в номер,
а по домам к знакомым верным лицам.
А там, общаясь плотно утром, днём,
мы разговоры длинные ведём.
И вот в какой-то час, уж ты изволь
и выслушай проблемы, горе, боль
хозяина. Тем более, тебе его беда --
уехал -- и забылась навсегда.
6
Я был порой немало поражён,
когда во внешне благостных семействах
шекспировские страсти повсеместно
таились в чувствах и мужей, и жён.
