Действительно, и местность, и климат были против нас — нам предстоял 500-километровый рывок сначала через безводную полупустыню, а затем через обширный горный хребет, где вообще не было дорог, даже проселочных. И хотите верьте, хотите нет, во время этого тяжелейшего похода советская техника продемонстрировала свое превосходство над западной. О танках я уж не говорю — причем с самой лучшей стороны проявили себя не только несравненные «тридцатьчетверки», но и считавшиеся давно устаревшими БТ: хотя на германском фронте «бэтэшки» давно не применялись, их еще довольно много осталось в дальневосточных военных округах, и они оказались отличными машинами — скоростные, неприхотливые, надежные. Но ладно танки — в танкостроении наше мировое лидерство было очевидным, — так даже советская автотехника в условиях пустыни и предгорий кое в чем превзошла хваленую западную. Все эти лендлизовские «Студебеккеры» и «Доджи три четверти», которых много было в наших войсках, — ничего не скажешь, машины великолепные, но был у них один крупный недостаток — они же широкие, широкая ось, и по узким извилистым горным тропам они проходить не могли, просто не вписывались. Кроме того, ведь высота гор Большого Хингана до 2000 метров над уровнем моря, а у американских машин воздушное охлаждение, и они нередко глохли в этих горах. А наши — ничего, тянули. Хотя, конечно, пехоте и мотострелкам часто приходилось подставлять собственные плечи и выталкивать, вытягивать машины буквально на себе.

Особенно худо пришлось, когда зарядили дожди — в Маньчжурии ведь август самый дождливый сезон, — у себя в России мы ничего подобного никогда не видели: дождь лил сутки напролет, неделями, и даже когда ненадолго переставал, влажность воздуха была такая, что, казалось, вот-вот просто захлебнешься. Все дороги развезло, жидкой грязи по колено, скользко, склизко — с Хингана спускались, словно с ледяных гор. А тут еще и самураи стали нападать на нас из засад. Трудно было, очень трудно. Зато когда мы наконец перевалили через хребет и вырвались на Маньчжурскую равнину, на оперативный простор, — это была победа: мы оказались в тылу японских войск, которые нас здесь не ждали — во всяком случае, так скоро — и уже ничего не могли поделать: нас было не остановить. И что бы японцы теперь ни говорили — их капитуляция была вовсе не добровольной, а вынужденной: даже если бы микадо не признал поражения, даже если бы приказал подданным драться до конца, их сопротивление уже мало что могло изменить: Квантунская армия была обречена.

Закончили мы войну в Порт-Артуре. Как же мы рвались туда, как мечтали рассчитаться с самураями за поражение в первой русско-японской войне! Помню, еще когда ехали на Дальний Восток, все зачитывались романом «Порт-Артур», много публикаций об этом было в армейской печати. Да и потом, уже во время наступления, политруки все время твердили: наше дело правое, это возмездие за все прежние японские преступления, восстановление исторической справедливости. Так и Сталин сказал в своем победном обращении: разгромив Японию, мы смыли «черное пятно» из народной памяти.

А у меня вообще был свой личный счет к самураям — вернее, семейный. 40 лет назад мой дед воевал в Порт-Артуре, и когда я был маленьким, он мне об этом рассказывал — как русские солдаты били здесь японцев, какие подвиги совершали, как предали их царские генералы, сдавшие крепость врагу. И когда мы в конце августа 1945 года вернулись в Порт-Артур, где сражались и умирали наши деды, то первым делом поклонились солдатским могилам на русском кладбище, ходили и на места давних боев, где еще можно было найти позеленевшие гильзы и обрывки шинелей с пятнами крови.

А наше командование во главе с маршалом Василевским сразу после победы возложило на эти могилы венки.

Весть о передислокации на Дальний Восток застала нас весной 1945 года в Восточной Пруссии. 28 мая на железнодорожной станции Вальдхаузен, под Инстербургом, погрузился и отправился на восток первый эшелон нашей дивизии с личным составом, техникой и вооружением. К концу июня мы высадились на монгольской станции Баин-Тумен. Впереди — бескрайние степи, а за ними — Большой Хинганский хребет.

Первым моим заданием на новом месте было принять 130 человек водителей из молодого пополнения, прибыть с ними на 74-й разъезд (там располагался один из складов Забайкальского фронта), где получить 260 американских автомобилей разных марок — «Студебеккеров», «Шевроле», «Доджей три четверти», — переданных СССР по ленд-лизу, и перегнать их в район расположения дивизии. Сроку на это отводилось две недели.

Но когда мы прибыли на разъезд, выяснилось, что автомобили находятся в ящиках, несобранные. То есть, моим 130 новобранцам предстояло собрать 260 машин, а затем перегнать их за сотню километров. В срок явно не уложиться; склад тоже помочь ничем не может. Пришлось ехать в Читу, в штаб Забайкальского фронта, оттуда — на станцию Борзя, где располагался один из автобатов. Здесь, наконец, удалось договориться о выделении мне в помощь пяти опытных слесарей-механиков. В общем, через неделю автомобили были собраны. Теперь следующий вопрос: как перегнать 260 машин 130 водителями? Но и здесь выход нашелся: передние колеса одного автомобиля загружали в кузов второго; и таким образом, с минимальными потерями (одна машина оказалась с заводским браком, еще две отстали из-за неисправностей), задание было выполнено.

Оказалось, автомобили нужны, чтобы преодолеть Большой Хинганский хребет. А перед Хинганом на сотни километров расстилалась монгольская степь. Нам, жителям средней полосы, она больше напоминала пустыню, вернее, полупустыню — не песчаную или каменистую, а покрытую скудной растительностью, но совершенно безводную в это время года. Здесь-то и пригодились мои автомобили — «Доджи» тащили орудия, на «Студеры» посадили пехоту. Дорог не было — хотя зачем они на такой ровной местности с твердым грунтом. Гораздо хуже, что не было и ориентиров. Рельеф напоминал море — двигайся в любую сторону и везде увидишь одно и то же. А поскольку перемещаться было приказано скрытно, ехали в основном ночью, с выключенными фарами, друг за другом. И если передняя машина отклонялась хотя бы на несколько градусов, то вся колонна сбивалась с направления. Еще труднее приходилось тем, кому автомобилей не досталось. С пехотой часто случалось то же, что и с автоколоннами, — роты сбивались с пути и потом плутали. Мы несли большие потери даже не встречаясь с противником. И когда на горизонте наконец показались горы, все вздохнули с облегчением. Хинган — не очень высокий хребет, на склонах — лес. Издалека все это казалось нам раем. Но когда приблизились, выяснилось, что деревья растут на достаточно крутых откосах (склоны — до 45 градусов). Вот здесь-то пехоте, да и всем остальным, пришлось очень тяжело. Как известно, автомобилю трудно преодолеть подъем больше тридцати градусов (американские брали до 40), поэтому чтобы переправить машины через Хинган, их буквально облепляли со всех сторон бойцами, которые «пердячим паром» (так говорили солдаты, а официально это именовалось: «Раз-два, взяли») тащили грузовики вверх.

Наше счастье, что серьезных боев в этот период уже не было. Вообще, японцы оказали упорное сопротивление только на границе — там у них имелась сильная оборона (укрепрайоны, опорные пункты, огневые точки), которую пришлось прорывать; ходили даже слухи, что в соседней дивизии самураи вырезали ночью целый батальон. Но чем дальше мы углублялись на вражескую территорию, тем слабее было сопротивление. Да и не могли они остановить эту лавину — когда мы поднялись на Хинган, сверху было хорошо видно, какая силища прет: вся степь до самого горизонта покрылась войсками и техникой. Плюс полное господство в воздухе — за все время этой войны я не видел в небе ни одного японского самолета, только наши.