Утром 20 августа, после усиленной огневой подготовки, наши войска пошли на штурм японских позиций. Первой траншеей овладели сравнительно легко, но дальше самураи, словно спохватившись, начали оказывать ожесточенное сопротивление, цепляясь буквально за каждый куст, за каждую кочку. Продвинувшись до полудня всего на пару верст, нам пришлось залечь. После мощного артналета батальоны вновь пошли вперед — но, несмотря на призывы и угрозы командира полка., овладеть высотой так и не смогли. Таким образом, задачу первого дня полностью выполнить не удалось: слишком силен был противник, слишком отчаянно защищался.

Вообще, надо честно признать: фанатизм и самоотверженность японского солдата поражали. В моей роте был такой случай. Красноармеец Татарников, обнаружив в окопе раненого японца, решил взять его в плен. Приставил штык к груди и приказал сдаваться. Но самурай, ухватившись за штык обеими руками, вогнал его себе в живот. Татарников потом оправдывался: мол, «кто ж знал, что этот ненормальный так поступит».

Правда, не все японцы жаждали умереть за своего микадо. До сих пор до нас доходили только слухи, но теперь бойцы собственными глазами видели двух погибших японских солдат, прикованных цепями кпулеметам…

Ночь прошла без сна — мы готовились к отражению возможных контратак противника, эвакуировали с поля боя многочисленных раненых и убитых, пополняли боезапас. Комбат требовал на рассвете, первым же броском, захватить сопку Двурогую. Утром мы вновь поднялись в атаку, и после двухчасового кровавого штурма выполнили приказ. Однако японцы не смирились с потерей командных высот, оседлав которые мы наглухо перекрывали им пути отхода через глубокую лощину речки Хайластын-Гол, — трижды самураи бросались в контратаку, дело не раз доходило до рукопашной, ожесточенные схватки на склонах Двурогой затянулись дотемна, но сопку мы все-таки удержали.

Для меня этот бой оказался последним. Около полудня, как только высота была очищена от неприятеля, я решил перенести свой наблюдательный пункт на вершину. Но, пересекая короткими перебежками простреливаемое японцами открытое пространство, угодил под разрыв тяжелого снаряда. Больше почти ничего не помню — только огромная вспышка, и всё. Очнулся лишь на четвертые сутки — уже в санитарном поезде, по пути в окружной госпиталь в Улан-Удэ — от нестерпимой боли в пояснице и левом ухе. Глухота осталась «на память» о тяжелой контузии на всю жизнь.

Но я еще сравнительно легко отделался. Наш батальон понес на Халхин-Голе огромные потери. Продвинувшись за 11 суток боев всего на 8–9 километров (то есть в среднем по 800 метров в сутки), мы потеряли свыше 40 % личного состава. Был тяжело ранен комбат, погибли командир и политрук 6-й роты и командир 4-й. Поднимая бойцов в атаку, пал смертью храбрых комиссар полка Куропаткин, посмертно награжденный орденом Ленина. В моей пулеметной роте из 98 человек 42 были убиты или ранены; из 12 пулеметов уцелело 5.

Такова была цена нашей победы.

Во время генерального наступления наша 57-я Краснознаменная Уральская дивизия, которая составляла костяк южной группировки, действовавшей на правом фланге, наносила главный удар в направлении на гору Номонхан-Бурд-Обо.

В ночь на 20 августа мы выдвинулись из глубины обороны к переднему краю и, соблюдая маскировку, заняли исходное положения для атаки в районе безымянного острова, образуемого рекой Халхин-Гол.

Однако тут произошла непредвиденная задержка. Дело в том, что сразу за понтонной переправой саперы проложили через низменную болотистую пойму реки насыпную грунтовую дорогу длиной километра в три — три с половиной. Но, поскольку насыпь не имела твердой основы, прошедшие раньше нас танки, бронемашины и особенно пушки перемололи и разрушили непрочное дорожное покрытие, которое просело под весом тяжелой техники в подтаявший слой вечной мерзлоты. Так что теперь наши машины буксовали и вязли в густой грязевой каше. И на обочину не свернешь — вокруг обширное болото, поросшее осокой. Пришлось тащить на себе и тяжелое вооружение, и боеприпасы, и все обычно возимое имущество. Особенно не позавидуешь тем, кто нес разобранные пулеметы и минометы, и так-то неподъемные, а уж когда прешь их по колено в грязи — это превращалось в пытку.

И все-таки на исходные позиции мы вышли вовремя.

А вот следовавшая за нами 6-я танковая бригада так и не смогла переправиться в срок, поэтому прорывать вражескую оборону нам пришлось без усиления. Еще хуже, что на переправе застряли тылы нашего полка — в результате мы на двое суток лишились подвоза не только горячей пищи, но даже воды.

Прибавьте к этому, что с рубежа атаки местность впереди просматривалась плохо, мы не имели точных сведений о расположении неприятеля и, в общем, слабо представляли, что ждет нас в ходе атаки.

Тем не менее, несмотря на все сложности, ошибки и непредвиденные обстоятельства, наступление началось в целом успешно.

В 8.45 утра, после трехчасовой «обработки» переднего края обороны противника нашей авиацией и артиллерией, мы двинулись вперед, в направлении на высоту Двурогая. Я все время находился с отделением управления в расположении первого пулеметного взвода, на острие атаки. Еще при развертывании в боевые порядки моя рота была обстреляна артиллерийским и минометным огнем — впрочем, японцы явно били по площадям, неприцельно, издалека, так что в первые полчаса, пока мы преодолевали предполье вражеской обороны, а их слабое прикрытие отходило, не принимая боя, наступление шло почти без потерь. Однако чем дальше мы продвигались вперед, тем плотнее становился обстрел. Наконец, при подходе к заросшим ивой барханам, наш полк вошел в огневое соприкосновение с основными силами японцев и залег. Тем временем напряжение нарастало не только на земле, но и в воздухе, где уже второй час длилось грандиозное сражение с участием сотен самолетов, в основном истребителей. Бой шел на небольших высотах — это была сплошная круговерть: казалось, небо кипит и пылает от скрещивающихся трассирующих очередей и вот-вот обрушится нам на голову, как прогоревшая крыша. И не сказать, чтобы наши летчики имели в то утро безусловное господство в воздухе. Во всяком случае, нам, пехоте, приходилось наступать в условиях противодействия вражеской авиации — то и дело раздавалась команда «воздух!»: японские штурмовики с бреющего полета обстреливали наши боевые порядки, и нам вновь и вновь приходилось залегать и даже окапываться. В моей роте появились первые раненые и убитые. Впрочем, и японской пехоте от нашей авиации тоже доставалось.

Около полудня наступление вновь застопорилось. Танки 2-й бригады, оторвавшись от пехоты, застряли перед безымянной высотой, господствовавшей над местностью. Противник вел с вершины непрерывный огонь. Я перебежками добрался до танкистов. Пули на излете посвистывали над головой, высекали искры из танковой брони. То и дело неподалеку рвались снаряды — японская артиллерия явно нащупывала наше местоположение. Оставаться на месте дольше было нельзя. Я стал уточнять обстановку у командира танковой роты, но тоти сам ее толком не знал. Сказал только, что опасается потерять танки из-за применяемых неприятелем бутылок с горючей смесью и мин на длинных бамбуковых шестах — и все время твердил, что без пехоты эту безымянную высоту не взять.

Но тут как раз подоспел второй батальон нашего полка и стал разворачиваться для атаки. Мои пулеметы и танковые орудия поддержали ее огнем. В общем, высоту мы взяли, хотя и дорогой ценой. Потом был еще тяжелый бой за внушительную сопку, густо поросшую кустарником, — там у японцев был хорошо укрепленный опорный пункт. Потом наш полк резко развернули на северо-запад — штурмовать барханы Больших Песков. Потом я уже плохо помню — этот кровавый день казался бесконечным. Враг сопротивлялся, но отступал. Наши бойцы медленно, но верно продвигались вперед и к вечеру очистили от японцев главный рубеж обороны, зацепившись за кромку Больших Песков. Здесь мы остановились. Помня, что самураи — мастера вести ночной бой, организовали охранение и под его прикрытием заночевали.