— Может, нам стоит проехать в участок и побеседовать?

Я покачал головой:

— Времени нет.

— А ведь я могу вызвать вас для допроса.

— Можете, — сказал я. — Но с вашей стороны это будет неосмотрительно.

— А может, и вполне осмотрительно.

— Сомневаюсь, — сказал я. — Я частное лицо и действую в пределах прав, предоставляемых частному лицу. Я ни к кому не приставал, никому не угрожал. Всякий, кто не пожелал бы со мной разговаривать, мог этого не делать.

— Вы вторглись в частные владения. Владения Рендала.

— Это произошло неумышленно. Я сбился с дороги и хотел выяснить у кого-нибудь, как мне ехать дальше. На пути мне попалось огромное здание; мне и в голову не могло прийти, что это частный дом. Я решил, что это какое-нибудь учреждение.

— Учреждение?

— Ну да. Приют там или лечебница. Вот я и заехал туда, чтобы спросить дорогу. Представляете мое удивление, когда оказалось, что по чистой случайности…

— Случайности?

— А вы можете доказать обратное?

Питерсон довольно удачно изобразил добродушную усмешку:

— Все шутите.

— Нет, пожалуй, — сказал я. — Знаете что, выключите-ка вы эту мигалку и перестаньте привлекать ко мне внимание всех соседей, иначе я подам жалобу, что мне не дает прохода полиция. И подам я ее начальнику полиции, в канцелярию окружного прокурора и в канцелярию мэра.

Он небрежно просунул руку в окно и щелкнул выключателем. Свет погас.

— Ох, — сказал он. — Отольется это вам когда-нибудь.

— Да, — сказал я. — Может, мне, а может, и кому другому.

Входя в дом, я услышал, как он отъезжает.

Мне не очень-то хотелось ехать пить коктейли, но Джудит настаивала. По дороге в Кембридж она спросила:

— Что это все означало?

— Что именно?

— Да эта история с полицией.

— Попытка отстранить меня. Рендал подал жалобу. Нарушение покоя.

— Оправданную?

— Я бы сказал — да. — В двух словах я описал ей людей, с которыми имел дело в течение дня. — По моему глубокому убеждению, я до сих пор лишь скольжу по поверхности, — закончил я.

— Как ты считаешь, миссис Рендал наврала про чек на триста долларов? — спросила Джудит.

— Очень может быть, — ответил я, и после паузы: — Как Бетти?

— Неважно. Сегодня в газете появилась статья… Так, небольшая статейка. Арест врача в связи с криминальным абортом. Почти никаких подробностей, если не считать того, что Арт назван по имени. Еще ей пару раз звонили какие-то идиоты.

— Много пакостей наговорили?

— Порядочно. Теперь я подхожу к телефону сама.

— Умница! Пойдешь к ней завтра?

— Пойду.

Я остановил машину в тихом жилом квартале, неподалеку от Кембриджской городской больницы. Это был хороший район со старинными особнячками, обсаженными кленами улицами и кирпичными тротуарами, одним словом — Кембридж. Лишь только я поставил машину, как к нам подкатил на мотоцикле Хэмонд.

Хэмонд поставил свой мотоцикл, запер его, любовно похлопал по сиденью. И тут заметил нас.

— Парни! Привет. — Хэмонд всех без исключения называл парнями.

— Как живешь, Нортон?

— Пока что прыгаю. Несмотря на все происки. — Он хлопнул меня по плечу. — Говорят, ты пошел войной, Джон? Ишь ты, на нашего С. К. замахнулся.

— С. К.? — удивилась Джудит.

— Старый Клистир — так его ребята с третьего этажа величают.

— Рендала?

— Его самого. — Он улыбнулся Джудит. — За трудное дело парень взялся. Говорят, С. К. мечется по третьему этажу, как подбитый орел-стервятник. Никак не может поверить, что кто-то посмел действовать наперекор его величеству. С. К. тоже понять надо. Он прожил в Мемориалке лет сто, и всегда все было тихо и мирно. А тут эта охота за черепами, а ко всему еще история с его дочерью…

— Охота за черепами? — переспросила Джудит.

— Боже мой! Что сталось с подпольным телеграфом? До сих пор жены всегда все узнавали первыми. В Мемориалке такое подняли из-за больничной аптеки, просто не приведи Бог. Пропало двенадцать дюжин ампул морфия. На прошлой неделе. Аптекарь чуть не загремел. Когда это случилось, его не оказалось на месте, он где-то в уголке санитарку обжимал, во время обеденного перерыва.

— Нашли пропажу?

— Нет. Всю больницу вверх дном перевернули — и ничего.

— А раньше такого не случалось? — спросил я.

— Выяснилось, что да — несколько лет назад. Но тогда пропало всего несколько ампул. А тут уж хапнули, так хапнули.

— Кто-то из врачебного персонала? — спросил я.

Хэмонд пожал плечами.

— Мог быть кто угодно. Лично мне кажется, это чисто коммерческое предприятие. Слишком уж много взято. Слишком большой риск был. Ты можешь представить себе, как ты впархиваешь в амбулаторию Мемориалки и выпархиваешь оттуда с коробкой ампул морфия под мышкой? Тут чувствуется размах.

— Но ведь одному человеку столько не нужно.

— Вот именно. Потому-то я и думаю, что тут коммерция. По-мое-му, это был грабеж, и тщательно продуманный. Причем, превалирует мнение, что это был кто-то свой.

— Ты знаешь кого-нибудь, кто этим балуется?

— Среди медперсонала? Нет. Ходил слушок, будто одна из сестер в кардиологическом отделении прежде кололась, но уже с год как бросила. Во всяком случае, ее проверяли очень тщательно. Раздели догола и обследовали — искали следы от уколов. Она оказалась вне подозрений.

Я спросил:

— А как насчет…

— Врачей?

Я кивнул. Врачи и наркотики — это запретная тема. Среди врачей имеется умеренное число наркоманов; это не секрет, как не секрет и то, что самоубийство в среде врачей — явление довольно обыденное. Не столь широко известен классический синдром врача и его сына — случай, когда сын становится наркоманом, а врач удовлетворяет его потребности в наркотиках. Но о таких вещах говорить не принято.

— Врачи вне подозрений, — сказал Хэмонд. — Насколько я знаю.

— А никто не увольнялся из больницы? Кто-нибудь из сестер? Секретарш? Вообще кто-нибудь?

— Смотри-ка, как ты распалился! С чего бы? Думаешь, это имеет отношение к твоей девице? Оснований связывать эти два случая нет никаких. Но это было бы занятно. Чисто теоретически. Я позвоню тебе, если узнаю что-нибудь новое.

Мы подошли к двери. Изнутри доносились звуки веселья: звон бокалов, разговоры, смех.

— Желаю удачи, — сказал Хэмонд. — Очень хочу, чтобы войну выиграл ты.

— Я тоже.

Вечер давал Джордж Моррис, старший ординатор Линкольнской больницы. Моррис заканчивал ординатуру и собирался заняться частной практикой, так что это было нечто вроде дебюта, устроенного им самому себе.

Обставлен прием был великолепно. Гостей окружили ненавязчивым комфортом, который, вероятно, встал хозяину в хорошую копейку. Мне это напомнило роскошные банкеты, которые дают фабриканты, готовясь выпустить новый продукт или заняться новой отраслью производства. В некотором смысле то же самое происходило и тут.

Джордж Моррис, двадцати восьми лет от роду, имеющий жену и двух детей, увяз в долгах. Любого врача на его месте постигла бы та же участь. Теперь он собирался из этого положения вылезать, для чего ему нужны были пациенты. То есть чтобы их к нему посылали, чтобы его им рекомендовали. Короче говоря, он нуждался в расположении и помощи врачей, пользующихся в городе известностью. Вот почему он и наприглашал их к себе домой в количестве двухсот душ и теперь накачивал лучшими алкогольными напитками, какие только сумел доставить, и кормил до отвала лучшими закусками, какие только нашлись в лучшем ресторане.

Мне, поскольку я был всего лишь патологоанатом, было весьма лестно получить приглашение на этот прием. Я ничем не мог быть Моррису полезен: патологоанатомы имеют дело с трупами, а трупам уже никого не рекомендуешь. Моррис пригласил нас с Джудит потому, что дружески к нам относился. По-моему, на этом приеме мы были у него единственными друзьями.

Я огляделся по сторонам. Налицо были заведующие отделениями большинства крупных больниц города; присутствовали также ординаторы и жены. Жены сбились в кучку в углу и говорили о детях; врачи раскололись на несколько кучек помельче, по признакам принадлежности к той или иной больнице, к той или иной специальности. В одном углу Эмери оспаривал эффективность пониженных доз при лечении гиперфункции щитовидной железы; в другом Джонстон говорил о печеночном давлении; еще дальше можно было услышать, как Льюистон бормочет на свою излюбленную тему о бесчеловечности лечения депрессивных форм шизофрении электрошоками. Оттуда, где толпились жены, время от времени доносились такие слова, как «прививка» или «ветрянка».