«А в это время Стас корчится в огне при температуре в несколько сот градусов», — эта мысль его ужаснула, на лбу выступил холодный пот.

На поминках Леонид почувствовал, как внутри поднимается раздражение: здесь собрались в основном знакомые Норы, которые фальшиво ее утешали, как будто не знали, что со Стасом они расстались четыре года назад и живет она в гражданском браке с Олегом, также присутствующим здесь. Нора играла роль безутешной вдовы, а искреннее горе, которое он увидел в ее глазах в крематории, уступило место позерству и фальши. Подвыпив, гости стали интересоваться судьбой мастерской Стаса.

— Он всегда жил сегодняшним днем, думал… да вы прекрасно сами знаете, что Стас ни о чем не думал, а жил в свое удовольствие, — накручивала себя Нора, сбросив маску, — была задета болезненная тема. — Мастерская не приватизирована и уйдет коту под хвост! Я на нее никаких юридических прав не имею. Представьте себе — шестьдесят метров площади на Подоле — это какие деньги! Хотя бы о дочери подумал!

«А какие права ты можешь иметь, если вы уже столько лет официально в разводе и живете врозь?» — Леонид еле сдерживал себя, чтобы не сорваться, поэтому потихоньку встал и по-английски, не прощаясь, удалился. По мобильному он созвонился с несколькими приятелями Стаса, тоже художниками, и пригласил их помянуть усопшего в его мастерской. Заехал в супермаркет, набрал выпивки, закуски и на такси поехал на Подол.

На дверях мастерской бросилась в глаза наклеенная белая полоска бумаги с угрожающими печатями — он, не раздумывая, сорвал ее и открыл дверь своим ключом. Внутри все было без изменений, как прежде, лишь стол-кровать с еще расстеленной постелью зловеще напоминал о том, что именно с него отправился на небеса хозяин этих хоромов. Леониду очень захотелось, чтобы сейчас открылась дверь и зашел живой Стас с возгласом: «Как я вас всех развел! Но это мне обошлось в копеечку!»

Однако чудес в жизни бывает меньше, чем можно предположить, и он убрал постель на место, привел ложе в положение стола и начал на нем готовить поминальный ужин. «Прости меня, Стас, но у тебя в мастерской больше нет подходящего места, кроме этого стола-кровати!» — попросил он прощения у покойника, продолжавшего незримо властвовать здесь.

Вскоре в мастерской стало тесно и шумно — пришли художники, которых он позвал, и прихватили с собой друзей, которые Стаса знали только в лицо. Кто-то принес с собой выпивку, а кто-то пришел с пустыми руками и огромным желанием многократно помянуть почившего художника.

В этой компании не было чопорности, натянутости, а главное, фальши; здесь поминали Стаса, но могли рассказать и сальный анекдот, вспоминали о покойном хорошее и плохое, ибо так создан человек — в нем всего хватает. Люди свободно курили за столом, сбрасывая окурки в глиняный череп, покрытый бронзовой краской, — это была единственная вещь, сохранившаяся с того времени, когда Стас пробовал себя в лепке.

Леониду подумалось: если душа Стаса где-то рядом, то ей должно быть хорошо на все сто от таких поминок. Здесь пили много и не один раз отправляли гонцов за очередной партией горячительного. Леонид смеялся, радовался, что смог так угодить умершему приятелю, с кем-то о чем-то договаривался, о чем-то спорил, что-то обещал, что-то ему обещали.

«А почему на поминках веселого, вечно улыбающегося Стаса должно быть постно и печально? Он любил веселиться при жизни — пусть повеселится его душа с нами после смерти. Ведь наши предки до принятия христианства устраивали после похорон веселый пир — тризну».

Перед его глазами крутилась карусель лиц, предметов, слышались обрывки разговоров. Здесь чествовали Стаса, живого и веселого, а не ту куклу в гробу. На душе было хорошо, спокойно, и хотелось, чтобы эти проводы друга никогда не кончались, словно они могли удержать его на земле. Но к полуночи Леонид остался в мастерской один, выпроводив последних захмелевших художников. Он и сам нетвердо стоял на ногах. Решив, что не будет ехать домой, а заночует здесь, он смел прямо на пол со стола-ложа объедки, одноразовую посуду, бутылки с остатками водки. Привел стол в положение кровати, достал из шкафа гостевую постель, собираясь ее расстелить, и тут его ужаснула мысль: «Это та же постель, на которой Стаса нашли мертвым!» — Он мгновенно сбросил ее на пол, словно боялся, что она его укусит. Стол-кровать тоже не вызвал у него желания провести на нем ночь.

«Стас был мертвецки пьян перед смертью, совсем как я сейчас. А если он не сам умер, а ему помогли? Записка — лишь совпадение, а теперь мой черед!» Мысль его испугала, он ринулся к входной двери и дополнительно закрыл ее на мощную задвижку.

«Мой черед умереть! Мой черед умереть! — стучало в висках, гнало на улицу, но выйти туда одному ему было страшно. — Подземелье! Почему в моих снах настойчиво появляется подземелье? Этот полуподвал… А может, из него есть замаскированный вход в подземелье?!» Теперь запор на двери не давал ему уверенности в собственной безопасности, страшила и темнота, которая властвовала за окном: там, в глухом дворе его могли поджидать.

Почему он решил, что его хотят убить, Леонид не мог объяснить себе, но занялся активными поисками подземного хода: отодвинул шкафы и простучал за ними стенки, выкинул с антресолей всякий хлам и там тоже простучал, как и в других, по его мнению, подозрительных местах. Вскоре бешеная энергия сменилась усталостью, он буквально падал с ног, но на стол-кровать не лег, а устроился спать сидя — в старом полуразвалившемся кресле.

Однако устроившегося поспать на скрипящем при каждом движении кресле Леонида внезапно пронзила мысль, заставившая похолодеть кровь в жилах: «Вне зависимости от характера поминок по усопшему — плачут на них или смеются, — в основе их есть страх, и не столько перед смертью, сколько перед самим покойным». И теперь его опасения приняли, как ему показалось, реальные очертания нереальной опасности — с глазу на глаз встретиться здесь со Стасом, больше не принадлежащим миру живых. Преодолевая дрожь, стараясь не смотреть по сторонам, словно это могло спровоцировать его встречу с покойником, он схватил со стола недопитую бутылку и присосался к горлышку, жадно глотая обжигающую жидкость, пытаясь заглушить страх водкой, побыстрее затуманить сознание.

Сегодня восьмой день, если считать с последнего визита Кузьмы, продукты, как ни растягивал, закончились еще вчера, и я решился: ночью схожу к нему домой и узнаю причину отсутствия. Не ведаю, что с ним могло произойти: заболел, а может, еще хуже… Это «хуже» включает в себя слишком широкий спектр предположений, но все они сводятся к одному: Кузьма мне больше не сможет помочь. Почему же я тогда иду к нему домой, подвергаясь дополнительному риску, а не спешу поскорее покинуть этот город, такой же негостеприимный, как и те, что встретятся мне в дальнейшем? Что тянет меня к нему в полуподвал? А почему бы мне не остаться здесь еще на некоторое время?

Подземелье мне подарило чувство безопасности, которое я не испытывал уже несколько десятилетий. Прежняя жизнь вынуждала быть постоянно готовым бросить все и бежать, избегать личных привязанностей, всего того, что делало потенциального беглеца уязвимым. Ведь когда я, прожив длительное время под чужой фамилией, уверовал в свою безопасность, злой рок в одно мгновение разрушил десятилетиями создаваемый уклад моей новой жизни, построенной на чужой биографии. А здесь дни, похожие один на другой, неразличимые между собой, дарят мне покой и тишину, чего я был лишен длительное время.

Посмотрел на календарь, который исправно веду, — сегодня 29 июня 1941 года, я пробыл здесь уже больше месяца. Удивляюсь сам себе — зачем мне нужен календарь, ведь времени под землей не существует?

В первое время, живя под землей, я не мог дождаться, когда придет Кузьма, и вместе с ним поднимался ночью на поверхность, чтобы хоть с полчаса подышать свежим воздухом, полюбоваться ночной темнотой, которая ничто по сравнению с мраком подземелья. Да и разве это темнота — при свете луны в преддверии июньских ночей? И настоящей тишины на поверхности не существует. Впоследствии я совершал прогулки все реже, пока не осознал — они мне не нужны.