Поэт, у которого нет ни роста Маяковского, ни его баса, ни его трибуны, но который будет подражать ритмам Маяковского, то есть его «жестам», неизбежно попадет в комическое положение.
Комизм такой ситуации я и мои соавторы Л. Лазарев и Ст. Рассадин попытались однажды изобразить в пародии на Михаила Луконина:
Я сижу
на тротуаре
у витрины магазина
«Мужская обувь».
Мокасины —
они для эстрады.
А я
человек простой.
Сапоги,
как размер для стиха,
подбираю.
Свободные чтобы.
У Твардовского размер,
как у Пушкина.
У меня —
тридцать девятый.
У Маяковского —
сорок шестой.
«Сорок шестой заверните».
Надеваю.
Иду — чуть жив.
Оступаюсь.
Хромаю —
то правым, то левым стихом.
Но лучше
хромать
в сапогах
чужих,
чем
ходить
босиком.
Вряд ли в этой пародии сегодняшний читатель узнает именно Луконина. (И не только потому, что этот поэт нынче прочно забыт.) Но он сразу поймет, что пародируемый автор — эпигон Маяковского. Поймет по жестам, которые Луконин пытался усвоить, но не смог сделать своими.
Когда мы узнаем любимые строки любимого поэта, узнаем мы в них прежде всего именно «жест»:
Жизнь моя, иль ты приснилась мне!
Будто я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне…
Ну конечно, это Есенин! Этот «жест» не спутаешь ни с чьим другим.
И этот тоже:
Излюбили тебя, измызгали.
Невтерпеж!
Что ты смотришь так синими брызгами,
Или в морду хошь!
Жесты — разные. Но это — РАЗНЫЕ СОСТОЯНИЯ ОДНОЙ души.
То же — у Лермонтова:
О, как мне хочется смутить веселость их,
И бросить им в лицо железный стих,
Облитый горечью и злостью!
И вот это:
Любить? Но кого же? На время не стоит труда,
А вечно любить невозможно…
Состояния души разные. А душа — одна.
То же — у Некрасова:
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!
Сравните этот крик, этот отчаянный вопль с его спокойным, но таким же горестным «подведением итогов»:
Я дворянскому нашему роду
Чести лирой своей не стяжал.
Я таким же далеким народу
Умираю, как жить начинал.
И тут тоже: жесты разные, а душа — одна.
То же и у Маяковского. Диапазон его жестов — огромен. Амплитуда колебания разных состояний его души поражает поистине гигантским размахом этого «маятника»:
Я
земной шар
чуть не весь
обошел, —
и жизнь
хороша,
и жить
хорошо.
И тут же:
Для веселия
планета наша
мало оборудована.
Надо вырвать
радость
у грядущих дней.
Или вот это:
Себя
до последнего стука в груди,
как на свиданьи,
простаивая,
прислушиваюсь:
любовь загудит —
человеческая,
простая.
Ураган,
огонь,
вода
подступают в ропоте.
Кто
сумеет
совладать?
Можете?
Попробуйте…
А незадолго до этого:
Было всякое:
и под окном стояние,
письма,
тряски нервное желе.
Вот
когда
и горевать не в состоянии —
это,
Александр Сергеич,
много тяжелей.
Айда, Маяковский!
Маячь на юг!
Сердце
рифмами вымучь —
Вот
и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Или вот это:
Я всю свою
звонкую
силу поэта
тебе
отдаю,
атакующий класс!
И тут же:
Но я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной
песне.
А вот еще:
