Судя по штампу на паспорте, этот документ был аннулирован 1–м Отделом Управления государственной безопасности 24 июня 1947 г., очевидно, в связи с предстоящим отъездом из Греции. К сожалению, письмо английского профессора Г. Лампе, датированное 25 июля 1950 г. и предлагающее Василию Кривошеину место совместителя в Оксфорде для работы над патристическим словарем, не содержит адреса. Похоже, однако, что оно поступило адресату еще в Афинах. Семнадцатого июля 1950 г. датируется первое «афонское удостоверение» Василия, подписанное архимандритом Иустином и утвержденное греческими властями 25 августа, которое подтверждало его монашеский статус и будущее пребывание в православном приходе в Оксфорде. Судя по всему, в конце августа Кривошеин еще находился в Греции и лишь позднее выехал из страны, чтобы, проведя некоторое время в Париже, к февралю 1951 г. попасть на Британские острова.
Возвращение Василия Кривошеина в Афины в 1950 г. естественным образом пришлось на время сразу после окончания войны.
Однако его участие в святогорской Эпистасии, по официальной биографии, ограничивается 1945 г., т. е. временем появления письма игумена Иустина и предполагаемого посещения Василием советского посольства в Афинах. По–видимому, определенные проблемы начались ранее осени 1949 г., как об этом дополнительно свидетельствуют факты отъезда со Святой Горы ряда русских монашествующих в 1946 — начале 1947 гг.
Возможно, что первоначально Василий Кривошеин и советские дипломаты познакомились именно на Святой Горе. Существует информация о посещении работниками дипмиссии, самим Родионовым или его помощниками, Пантелеймонова монастыря на Афоне, о чем свидетельствует книга записи почетных посетителей 1946 г.[321]. Не отсюда ли сведения о «колокольном звоне», как и о появлении в монастыре «русских военных»? Впрочем, считается, что святогорцы холодно встретили соотечественников, даже не перекрестившихся при входе в храм. Естественно, что за их появлением стояло определенное намерение, используя Московскую Патриархию, включить Русский Афон в орбиту советской политики. И надо признать, что на первых порах эти намерения могли соответствовать иллюзиям части братии, как об этом свидетельствует письмо игумена.
Эпоха немецкой оккупации дала пример и других иллюзий. Часть славянского монашества на Афоне вполне могла рассматривать немцев как борцов с большевизмом. Это повлекло за собой контакты, быть может неизбежные, части болгарских и русских монахов с германской администрацией. В 1945 г. суд в Салониках признал этот факт и поразил некоторых из иноков в правах, обвинив их в коллаборационизме[322]. «Немецкий след» в истории Василия Кривошеина до конца нельзя сбрасывать со счета, как нельзя безоговорочно доверяться хронологии официальных известий.
Трудно что–либо сказать о роли епископа Кассиана (Безобразова) в этой истории. По имеющимся у нас данным, Кассиан вернулся с Афона в Париж в конце 1946 — начале 1947 гг. , тогда как Василий был удален из монастыря значительно позднее. Впрочем, их отношения действительно были непростыми, как владыка сам свидетельствует об этом в своих письмах брату Игорю Александровичу Кривошеину от 14 июня 1960 г. и 23 марта 1975 г. За этими признаниями не стоит ничего личного. Причина — реальная неприязнь епископа Кассиана к Московской Патриархии. История о том, как владыка Василий «объегорил» владыку Кассиана, рассказана очень живо и наверняка подлинная. Скорее всего, это произошло в 1959 г., когда 11—15 ноября Элладская Церковь устроила в Фессалониках всеправославные торжества в память 600–летия со дня преставления свт. Григория Паламы. Тогда владыка Василий стал персональным гостем православной Солуни как автор крупной работы о свт. Григории. Епископ Катанский Кассиан, декан Сергиевского института, тоже присутствовал на этих торжествах: 13 ноября университет Фессалоник вручил ему диплом доктора богословия honoris causa. Владыка Василий сумел тогда не просто «объегорить» афонского приятеля — 14 и 15 ноября они вместе причащались из единой евхаристической Чаши. Тогда же официальной делегации Московского Патриархата впервые разрешили совершить паломничество на Афон. Куда владыка, естественно, не попал.
Также не совсем понятно, какого рода информацию мог принести в Париж иеросхимонах Софроний (Сахаров). Здесь он оказался уже весной 1947 г., когда его и не приняли в Сергиевский институт. Впрочем, поскольку официальной причиной отказа Софронию в учебе была его «советская ориентация», то стоит удивиться живучести на Афоне подобных настроений. Миф о том, что в Пантелеймоновом монастыре засели «коммунисты», которые создают афонитам много сложностей, упоминает через 14 лет после описываемых событий и игумен Илиан в своем письме архиепископу Василию от 3 мая 1962 г.[323]
Впрочем, известно, что владыку с его «островного ГУЛАГа» освободили не изменившиеся политические обстоятельства (он должен был сидеть еще 6 месяцев) и не «кто–то из правителей царствующих», имя которого запамятовала московская родственница. К этому оказались причастны вполне конкретные люди — экзарх Вселенского патриарха в Западной Европе митрополит Фиатирский Герман, парижский протоиерей Евграф Ковалевский и знаменитый профессор, друг отца Павла Флоренского и св. патриарха Тихона, Томас Уитмор[324]. Общественный и международный резонанс, о котором, несколько путаясь, рассказывала JI. A. Успенская, действительно мог сыграть в судьбе владыки спасительную роль.
Афонско–афинская история позволяет сделать несколько выводов, касающихся судьбы владыки. Эпизод с вербовкой в Лондоне однозначно свидетельствует, что из общения с Родионовым и его помощниками в Афинах владыка вышел незапятнанным: иначе не потребовалось бы устраивать встречу в «таком» формате. Сюда же стоит присовокупить многозначительное замечание митрополита Питирима (Нечаева) , человека более чем осведомленного, о том, что владыка Василий «приезжал в Россию довольно часто, но всегда почему–то подвергался тщательнейшему досмотру на таможне. Видимо, как–то раз он попал в какой–то черный список и потом уже не мог из него выйти»[325]. Сам владыка никогда в письмах об этом не упоминает. Может быть, потому, что умел ставить таможенников на место. Тот же митрополит Питирим рассказывает забавную историю. Занудный офицер–таможенник пытал владыку Василия в аэропорту «с особым пристрастием.
— Что это вы везете?
— Облачение.
— А зачем оно вам? Что вы, так служить не можете?
— Нет, не могу.
— А почему оно у вас не одно?
— Оно одно, это только разные детали.
— А без них нельзя?
— Нельзя.
…Наконец дошла очередь до архиерейского жезла.
— Это что?
— Это жезл , символ архиерейской власти.
— А зачем на нем змеи?
— О, это древний символ! Вот видите: две змеи, одна умная, другая — глупая, ведут беседу. Прямо как мы с вами!
Таможенник выругался и пропустил его»[326].
Еще один важный итог истории — это приверженность владыки соблюдению канонов и признанию первенства чести Вселенского патриарха. Эта приверженность, основываясь на настоящей церковности, все же получила дополнительный стимул через личный опыт. Попытка перейти в 1945 г. под «отеческое духовное покровительство» Московской Патриархии, в которой, судя по всему, принимал участие и Василий Кривошеин, закончилась печально и привила дополнительное уважение к канонам. Впоследствии владыка всегда придерживался приоритета греческих законов и Константинопольской юрисдикции в Афонском вопросе и с уважением относился к первенству чести Вселенского Патриархата.
Он также последовательно дистанцировался и от политизированной деятельности Московской Патриархии и советского «пиара». Это поняли и на Афоне: письмо игумена Илиана от 11 ноября 1959 г. на имя председателя ОВЦС МП уже содержит просьбу лишь о материальной помощи, а не о «духовном покровительстве». В своем письме от 31 декабря 1971 г. к иеродиакону Пантелеймонова монастыря, его эконому и представителю в Киноте Давиду (Цуберу, f 1987) владыка призывает братию помнить, «что Пантелеимоновский монастырь на Афоне всегда находился в канонической юрисдикции Константинопольской Патриархии и сейчас в ней находится. Константинопольскую юрисдикцию над Афоном всецело признает Русская Церковь… Вы тоже должны знать, что по закону вы не советские, а греческие граждане, хотя и своеобразные, ввиду особого положения Афона… Вы должны тщательно избегать каких–либо политических или политико–церковных выступлений и действий, как, например, протесты против войны, осуждение водородной бомбы, за разоружение, мир и т. д. Всякого рода такие выступления, совершенно неуместные со стороны монахов, отрекшихся от мира, могут крайне пагубно отразиться на монастыре. А главное, они неправильны по существу, ибо не дело Церкви, а тем более монашества, впутываться в мирские политические дела. Пишу об этом потому, что наша Патриархия часто выступает с такими политическими заявлениями, что дает повод ее врагам… на нее нападать. Я ее за то не осуждаю, ибо она вынуждена это делать внутри России. Как говорится, «с волками жить — по–волчьи выть». Но нас, «зарубежных» иерархов, клириков и мирян, она это делать не заставляет, оставляет нас свободными, и мы ни в какой «защите мира» и т. д. не участвуем»[327]. Очевидно, письмо было продиктовано не только опытом четвертьвековой давности, но и впечатлениями владыки от политизированного хода собора 1971 г. и доклада митрополита Таллиннского Алексия «О миротворческой деятельности РПЦ» («Одно из тяжелых воспоминаний о соборе»)[328]. В своих письмах он призывал иноков Пантелеймонова монастыря защищать «русское дело» на Афоне («не советское, конечно , оно нам не нужно») и искренне огорчался, что братия ежегодно ездит «в Афины в советское посольство праздновать октябрьский переворот»[329].
