ДОМОВОЙ Январской полночью под взмахом топора Петух затрепетал, с насеста схвачен сонный, И веник, кровию горячей окроплённый, В дом дед-ведун несёт. И спешно, до утра, Все уголки избы, сарая и двора, Конюшни и хлевов годик окровавлённый Обходит и метёт. И шепот потаённый Заклятий говорит душе моей: «Пора Владычества богов минула. Нет их боле. Лишь ты да лесовик, да кое-кто есть в поле, Да кое-кто в воде ещё приемлют в дар Души загубленной петушьей сладкий пар Иль гуся или хлеб… Навеки чьей-то волей С народом связан ты, хотя уж слаб и стар». ПОЛЕВИК
Я — тоже бог, и мне принадлежат поля; Я и велик и мал бываю — как колосья Иль злаки на лугу. Сам — чёрен, как земля; Бледней увядших трав висят мои волосья. Как перепел, меж нив шныряю вкривь и вкось я И вдоль межи бегу быстрей коростеля, Но не сломлю нигде ни одного стебля. А встретятся хмельной Пахом или Федосья, Что крутит колоски, — так настращаю их, Что не найдут пути домой они с испугу. Не порти людям хлеб и нив не мни моих!.. Я лешему сродни. Иду к нему как к другу. Нас ночью видели бредущими по лугу К реке, чтобы ловить русалок там нагих… КОРОВЬЯ СМЕРТЬ При таяньи снегов в ночь на Агафьин день Коровой белою, рыча, бегу по сёлам И мор скоту несу: рогатым и комолым, Бычкам и тёлкам, всем — конец! Через плетень Старухой, грязный хвост свой пряча под подолом, Переберусь и в хлев незапертый, как тень Скользнув, посею смерть. И прочь с лицом весёлым Спешу в соседний двор. Немало деревень, Где жизни скотские я как траву полола, Запомнят злобою исполненный мой вид, Следы моих больших, раздвоенных копыт, Собак трусливый вой… Лишь лапоть с частокола, В дегтю намоченный, меня собой страшит И гонит прочь, когда я обегаю села… ОГНЕННЫЙ ЗМЕЙ Сверкнувши по небу падучею звездой, Он в искры мелкие рассыпался над хатой, В трубу змеёй вильнул. Заслонки и ухваты Посыпались… Бух в пол! Вдруг огонёк свечной Погас… Зажёгся вновь… И парень молодой, Здоровый как бугай, чернявый и усатый, В кунтуш затянутый малиновый богатый, Перед Солохою, от трепета немой, Стал неожиданно. — «Что, рада аль не рада?» Страсть в бабе вспыхнула от огненного взгляда, И к гостю льнёт она, зардевшись словно мак… Тьма вновь. И слышится: «Ну, ждёт тебя награда: Родишь ты сына мне, и будет он ведьмак». И спрятанный в углу дрожит от страха дьяк… ВЕДЬМА Никто не должен знать, что ведьмой стала я, И по ночам коров могу доить незримо, Сорокой выпорхнуть на крышу в струйках дыма, И рыскать по лугам, свой лик людской тая. Кто может отгадать, что чёрная свинья Иль сука белая, что пробегает мимо, – Соседка по избе? Везде неутомимо Я порчу людям скот. Задолго до жнивья Заламываю хлеб. Заглядываю в трубы И насылаю хворь на плачущих детей, Коль мать не угодит. Мне бабьи слёзы любы. Я парой тоненьких лягушечьих костей Могу воспламенить для старца жар страстей… Могу, при случае, заговорить и зубы… Трясавица Акилед Нас больше тридцати [53]. Все — матери одной. Простоволосые, но видом не старухи, Нагие, жадные, крылатые, как мухи. Едва лишь узнаём, что в доме есть больной, К нему слетаемся. Но спорить меж собой Не станем. Первая — Невея. Губы сухи. Целует сонного. Трепещет он, а в ухе Его звенят слова Трясеины: «Ты мой!» Больной дрожит, стеня, и бьётся в лихорадке. Знобея за сестрой его дыханье пьёт. Ласкают прочие. Помучить все мы падки, И жертву каждая обнимет в свой черёд. Но вздох последний, вздох, как мед пчелиный сладкий, Пью только я одна, меньшая, — Акилед. УПЫРЬ Тоска на сердце. Тишь. Не спится. Ночь мутна. Кто в нашу сторону идёт там возле моста? Как мой покойный Ясь. Такого ж точно роста. Походка та ж… Ужель?! Всё ближе… У окна Остановился… Ах, он смотрит!.. И луна, Блеснув из туч, льёт свет на белый, как берёста, Лик страшный выходца нежданного с погоста. И ласковая речь знакомая слышна: «Оксана, ясочка! Я это, отвори Мне дверь или окно, и вместе до зари С тобой пробудем мы!» Но полная испуга, Дрожа, свяченый мак берет его подруга И сыплет вкруг себя. Не могут упыри Достать догадливых из макового крута. Чур [54] I Забытых прадедов дубовый истукан, Я родовой очаг не охраняю боле. Давно уж красный кут покинув поневоле, Я огород храню, сторожевой чурбан!.. Потомки мирные воинственных древлян Не знают витязя, когда-то смело в поле Их предков ведшего, Перуна властной волей, К победам сладостным. Досель как будто пьян, Едва лишь вспомню я пернатых стрел шипенье… Мечей сверкание… кровь, бьющую из ран… Чубы косматые… победный клик славян… Меда пахучие… и твой напев, Баян!.. Теперь исчезло все. Всему удел — забвенье. И вздох прошелестел, как ветра дуновенье. вернуться 53. Сестры-трясовицы – демоны лихорадки, являющиеся больным в бреду. Боятся лошадиного черепа, положенного под изголовье, и злых собак. вернуться Чурами назывались живущие в доме души предков, а заодно и изваяния последних. Иногда они показывались в виде животных. |
