*** Повадки облака темны. Плывет без веры и вины, бесславно и беспрекословно, подобно ждущему внизу, в пар превратившему слезу и в два созвучья — жар любовный. Но очи туч — еще темней, как Тютчев пел на склоне дней, оглохших демонов сзывая, огнем измученный одним, когда тревожилась над ним сумятица предгрозовая. И те же молнии слепят меня, и сердце невпопад колотится (я жив, не думай) и замирает под ребром, господний оклик, дальний гром мешая с музыкой угрюмой… *** Снящаяся под утро склоняется из окна над пустым Садовым кольцом. Это все. Спасенья нет и не надо. Коронованный странник видит: она словно воздух осени, словно свет воскресенья, но какого? Попробуем так: листва начинает желтеть. Палашевский рынок как в немом кино. Деловитая татарва покупает конину, беззвучно торгуясь. Приблудный инок под усмешки мальчишек плетется по Вспольному. Вот и чугунный забор. Воскресни — электричка, пропахшая потом, стоит в депо, готовая затянуть керосиновую, мыльную песню, чтобы так: недотрога, ромашка, настурция, львиный зев по дороге к кладбищу. Земляника, да и малина, впрочем, безнадежно сошла. Пахнет опятами. Плюшевый лев на плече у Ксении. Слушай, зачем мы точим этот нож? Чтобы стал острее. А ножницы? Чтобы стричь воду черную в пороховом ручье, чтобы филин вещий, словно кукушка, темнолетящий сыч благословил нас, бедных, круглоглаз и бессилен. В коммунальном ночном коридоре дубовый ларь, где укрыты утка, яйцо, иголка. Земля остыла, и двумя этажами ниже молчит Агарь, осторожно гладя плечо задремавшего Исмаила. *** Как долог дождь, как свет в окошках желт. Тень сгорбилась за влажною портьерой — как бережно убогий стережет свой нищий мир, с надеждою и верой тщась свыкнуться, чтобы себя с собой во тьме свести, босую правду с кривдой в сафьяновых сапожках, смерть — с судьбой, уклончивой, и все же непрерывной! Как долог свет, как голоден очаг — нет истины, дружок, в твоих речах, но нет и лжи. Да, сударь, одиноки-с. Я ль с этим ливнем поздним незнаком. Спой песенку, сними аммиаком на серебре чернеющую окись — и засияет зеркальцем оно, и бросит блик в закрытое окно. Я здесь бывал, мед-пиво пил — текло по бороде, а в горле пересохло, чтоб легкий дождь в оконное стекло стучал всю ночь, чтобы другие стекла звенели, разбиваясь. Не до сна. О dolce mia — слышится. И ты не спишь. И в миланском щебете слышна глухая спесь безвременной латыни. *** Ну куда сегодня пойти с тобою? Ветерок сентябрьский осушит слезы. Пробегает облачком над Москвою акварельный вздох итальянской прозы, и не верит город слезам, каналья, и твердит себе: «не учи ученых», и глядит то с гневом, а то с печалью из норы, оскалясь, что твой волчонок. Проплывем дворами, за разговором, обрывая сердце на полуслове, и навряд ли вспомним про римский форум, где земля в разливах невинной крови, и забудем кубок с цыганским ядом — кто же ищет чести в своей отчизне. Ты вздохнешь «Венеция». Только я там не бывал — ну разве что в прошлой жизни, брюхом кверху лежа, «какая лажа! — повторял весь день, — чтоб вам пусто было!», а под утро, когда засыпала стража, подлезал под крышу тюрьмы Пьомбино разбирать свинцовую черепицу. Даже зверю хочется выть на воле. «Много спишь». «А некуда торопиться». «Поглядел в окно, почитал бы, что ли». Ах, как город сжался под львиной лапой, до чего обильно усеян битым хрусталем и мрамором. Пахнет граппой изо всех щелей. За небесным ситом хляби сонные. Лодка по Малой Бронной чуть скользит. Вода подошла к порогу. Утомленный долгою обороной, я впадаю в детство. И слава Богу. Марко Поло Сквозь внезапную трещину в разговоре — вспышка света. Пусть я ее не стою, но опять мерещится чудо-море — винноцветное, белое, золотое. Серебрится парус воздушным змеем. Растворилась в небе двойная арка. Ничего мы, Боже мой, не умеем — умираем жарко, а любим жалко. Змей о двух крылах голубых, вода о девяти волнах, пастухи Господни. Передай поклон мировому дао — незадачливой одинокой сводне, всем густым морщинам ее, таящим мел и воск. Ответь, что еще не вечер, обернись, и выдвинь кухонный ящик — отыщи там спички, табак и свечи. Инь да ян, да гусеница шелкопряда, куст тутовника справа, а море слева. Бормочу сквозь сон: «это все неправда, это майя, шум мирового древа». Как же мне не хватает моих любимых. Путешественник, поделись со мною голубою глиной в земных глубинах, голубиной книгою ледяною… |