***

Сыт по горло тревогой и злостью,

я старею, смешон и небрит,

и душа, говорящая гостья,

до рассвета мне байки твердит —

обрастая ли шерстью и мясом,

отлетая ли в вечный азот,

слышит влажные ветры триаса,

и от страха подушку грызет —

помнит — ночью, родной и непрочной,

словно утлой любви ремесло,

допотопной раскисшею почвой

земноводное племя ползло —

рыбье сердце на сушу тянулось,

охладелою кровью шурша,

кость ломалась, артерия гнулась —

так она и рождалась, душа,

так, подобно реликтовой крысе,

позабывшей расклад и расчет,

от земли в несравненные выси

брата нашего ныне влечет —

к мириадам взорвавшихся точек,

где вселенская кривда права,

и поэзия — только наводчик

человеческого воровства…

***

О чем печаль моего труда,

и радость его о ком?

Когда-то, некогда, никогда —

я слышал под потолком

нелегких крыльев стесненный взмах,

и снился дурному мне

учитель чтения при свечах

и пения при луне,

наставник хлеба, воды, свинца.

Король ли? Скорей валет,

простак без имени и лица,

подросток преклонных лет.

Не зная общего языка,

мы темное пьем вино.

Клубника в этом году сладка,

и рыбы в реке полно.

И я не однажды уже любил,

как сыч, летал по ночам.

Но что-то главное позабыл

и гневное промолчал.

Ответь, профессор, чем наша речь

чревата, чем смерть красна?

Но он умеет лишь свечку жечь,

когда за окном луна,

да рыться в стопках старинных книг,

смеясь и шепча «ага»,

пока у реки шелестит тростник

и песня, как стон, долга…

***

Это он, повторю, это он, не я,

близорук и пристален был от века,

рьяно тщась в библиотеке бытия,

словно тот аргентинский библиотекарь,

обнаружить истину, из числа

тех, что спят в земле, и рудничной соли,

и любовной влаге. Она была.

И сияла, тая. Не оттого ли

многоженец, князь света, любитель небесных тел,

иногда хитрец, иногда сквалыга,

да и сам сочинитель книг, он всю жизнь хотел

написать совершенно другую книгу, —

где неровная падает ниц волна,

лазуритовый ветер кричит по-русски,

и песок взмывает с живого дна,

где слепые, напуганные моллюски

раскрывают створки, страшась понять,

что там, в мире, роза? озеро? розга? —

и глухой покорностью Богу льстят,

напрягая влажный зачаток мозга.

Вслед за ними, мил-человек, тверди:

уступило чернильному голубое,

лишь пустая раковина в груди

будто гонит блудную кровь прибоя.

…он ветшает медленно, не ропща,

машинально подняв воротник плаща,

под часами ветром промозглым дышит.

Под часами круглыми, под крестом,

достоверно зная: заветный том

не прочтет никто. Да и не напишет.

***

…погоди. Зачем ты себя калечишь,

не к иллюминатору самолета

прижимаясь, а к воздуху, бисер мечешь

перед черт-те кем. Если в жизни что-то

и существенно, то совсем не то, что

от рожденья выдано, а иное,

плач ночной, сигнал электронной почты,

безотчетный, слабый, как все земное.

Где-то волк завыл, где-то лев прославил

дольний мир, захлебнувшийся в аквавите,

где-то рыжий лодочник цепь ослабил,

отвязал, шестом оттолкнулся, вытер

лоб платком. И веслом ударяя грубым

воду мертвую — ту, что не стоит трогать —

ускользает вдаль, и идет на убыль,

нелюбимый раб, — за вином, должно быть —

ни беды не зная, ни приговора.

Легкий прах сливается с тяжким взмахом,

и в котел притихшая Терпсихора

добавляет перец, корицу, сахар.

Исчезает лодка за поворотом.

Зелье пробует муза, вдыхая жирный

дым костра, не зная еще, чего там

не хватает — ладана или смирны.

***

На том конце земли, где снятся сны

стеклянные, сереют валуны

и можжевельник в изморози синей —

кто надвигается, кто медлит вдалеке?

Неужто осень? На ее платке

алеет роза и сверкает иней.

Жизнь хороша, особенно к концу,

писал старик, и по его лицу

бежали слезы, смешанные с потом.

Он вытер их. Младенец за стеной

заснул, затих. Чай в кружке расписной

давно остыл. И снова шорох — кто там

расправил суматошные крыла?

А мышь летучая. Такие, брат, дела.

Спит ночь-прядильщица, спит музыка-ткачиха,

мне моря хочется, а суждена — река,

течет себе, тепла, неглубока,

и мы с тобой, возлюбленная, тихо

плывем во времени, и что нам князь Гвидон,

который выбил дно и вышел вон

на трезвый брег из бочки винной…

Как мне увериться, что жизнь — не сон, не стон,

но вещь протяжная, как колокольный звон

над среднерусскою равниной?