– Вы не думали о том, что ваши слова и то, как вы их сказали, может прозвучать как попытка шантажа?

– Я хочу лишь сказать, что у меня есть влияние на спекулянтов и инвесторов, которые определяют события в Азии. И я предлагаю вам воспользоваться моим влиянием в ваших интересах, если вы, со своей стороны, употребите ваше влияние в моих интересах. В моем понимании я предлагаю вам сделку, и ничего более.

Ирвинг отрицательно тряхнул головой – быстрым, едва уловимым движением.

– Это не может обсуждаться. Такой образ действий лежит вне области нашей компетенции.

Джон почувствовал что-то похожее на боль в животе. Что он тут, собственно, делает? Три года назад он развозил пиццу, и его единственной заботой было заплатить за квартиру. Разве это было не лучше, чем биться с такими людьми и обсуждать с ними демографическое развитие на Филиппинах? Его внезапно покинули силы сражаться против этого холодного, неуязвимого человека на другой стороне стола.

– Я сказал все, что хотел сказать, – тускло произнес он, испытывая только одно желание – уйти.

В этот момент открылась дверь. Последний советник, которого не хватало на стороне Ирвинга, вошел, широко улыбаясь, и, обойдя вокруг стола, протянул Джону руку:

– Хэлло, Джон. Давненько не виделись.

Это был Пол Зигель.

Начиная с какого-то времени Урсула Фален уже не знала, отчего у нее лопается голова – от немилосердной августовской жары или от бесконечных вычислений. Ее окружали фотокопии бухгалтерских книг Джакомо Фонтанелли, ярко светясь в солнечном свете. Ее блокнот был из серой экологичной бумаги и не светился, но капли ее пота расплывались на этой бумаге, как на промокашке.

Она не могла ошибиться. Только бы не осрамиться, если в расчете окажется ошибка. Проклятье, она изучала историю, и в этих вещах ей полагалось разбираться. Итак, еще раз с начала. Финансовое дело в Средние века – это значило монетное дело. Карл Великий построил его на серебре, фунт, или 384 грамма, поделенный на двадцать солиди, называемых также шиллингами, которые, в свою очередь, делились на двенадцать денариев или пфеннигов. В 1252 году Флоренция начала чеканить монеты из золота, где на лицевой стороне был герб города, лилия, а на обороте – портрет Иоанна Крестителя: fiorino, позднее названный флореном, или флорином, тогда как в немецких странах про них говорили goldener, или гульден, а потом стали так называть и те монеты, которые чеканили сами. Золотой флорин содержал три с половиной грамма золота и соответствовал в 1252 году двадцати солиди, а в 1457 году – ста восьми.

Был также серебряный флорин, fiorino d'argento, который равнялся по стоимости двум третям талера, но что, черт возьми, означал в этой связи талер? Цехин был подражанием флорину в Республике Венеции, он назывался еще дукатом. В Северной Европе был в ходу грош, который по стоимости равнялся четырем пфеннигам.

Полный хаос, черт бы его побрал. Она швырнула книгу вместе с блокнотом и ручкой на пол и почувствовала острейший импульс все собрать, все эти папки, и отнести вниз в мусорный контейнер.

Если бы еще не эта жара! И не эта головная боль. Она встала, добралась до холодильника и влила в себя холодного чая прямо из пакета.

В двенадцатом столетии в Генуе и других итальянских городах были образованы первые банки, которые принимали деньги и платили за это проценты, а купцам, ремесленникам и дворянам выдавали ссуды. Уже давно было заведено отдавать деньги на хранение менялам и отправляться в путешествие лишь с квитанциями на внесенный вклад, а то и расплачиваться этими квитанциями, то есть векселями. В четырнадцатом веке венецианские банки впервые стали допускать, чтобы клиенты брали больше денег, чем было внесено, в пятнадцатом веке во всей Западной Европе были введены арабские цифры и купеческие счета, а в Италии развилась двойная бухгалтерская запись. Но Джакомо Фонтанелли ее не использовал. Его книги велись вообще без какой-либо внятной системы.

Что, если в следующие годы он образовал накопления, которые в позднейших балансах больше не отражались – чтобы избежать налога или просто так, из-за неряшливости? С ним могло статься. Поскольку она скопировала далеко не все его счетоводные книги, это значило, что ей не миновать еще одного посещения архива.

Конечно, если ей нужна ясность.

Что, опять во Флоренцию? Рассказать Вакки то, чего они наверняка не хотели бы слышать? Она смотрела, как пыль кружилась в луче света, косо падающем через окна крыши. Не долго думая, без колебаний, как стрелок из лука, который становится единым со стрелой и с центром мишени, и остается только произвести выстрел, она взяла записную книжку, нашла номер Кристофоро Вакки, подошла к аппарату и набрала.

– Разумеется, синьора Фален, – тотчас сказал Кристофоро Вакки. Голос его звучал устало – или печально, это трудно было определить, – но он, несомненно, обрадовался ее звонку. Ни слова о прошедших двух годах, ни одного вопроса о причинах такого промедления, ни единого укора. – Приезжайте, когда вам будет удобно.

Зал был не очень просторный, а скругленные углы делали его еще меньше. Овал стола замыкал свободное место посередине, походившее на арену, и серые кресла на колесиках окружали все это в три ряда. В торце зала топорщился белый занавес; нельзя было определить, что он скрывает.

– Здесь заседает исполнительная дирекция, трижды в неделю, – сказал Пол, коротко кивнув в сторону стен, обшитых светлым деревом и частично обитых белой тканью. Он посмотрел на Джона и помотал головой. – Надо же! Чтобы мы встретились именно здесь?

– Да. Нарочно не придумаешь, – кивнул Джон.

– Я всегда жалел, что меня тогда не оказалось дома, когда ты позвонил из отеля «Уолдорф». Я как раз был в Японии. Когда вернулся, про тебя уже говорили во всех новостях, и я подумал, что мне уже не надо перезванивать.

– Да, уже не имело смысла.

Пол полез в карман и достал футлярчик с визитными карточками.

– Но я поклялся, что дам тебе номер своего мобильного телефона, если мы когда-нибудь снова встретимся. И теперь я эту клятву исполню. Нет, ничего не говори, клятва есть клятва, и кто знает, вдруг у тебя снова случится что-то в этом роде… – Он написал телефонный номер на обратной стороне карточки и отдал ее Джону.

Джон посмотрел на внушительную монограмму МВФ и не менее впечатляющий титул под именем Пола, перевернул карточку, прочитал номер телефона и вздрогнул:

– Вот это да.

Пол как раз всовывал шариковую ручку в специальное ушко своей записной книжки.

– Что? Что я дал тебе мобильный телефон? Говорю же тебе, я без него ни на шаг. Как только появятся аппараты, которые можно вживлять в руку, я буду первым на такую операцию.

– Нет, я имею в виду сам номер. Это ведь дата твоего рождения. Как ты это устроил?

Пол поднял брови:

– Ну, это очень просто. Я с самого начала был первым, и выбор номеров тогда был свободный.

– Легко запомнить.

– Только тому, кто меня знает.

Они сели – Джон на кресло русского директора, Пол на кресло директора из Саудовской Аравии – и восполнили пробел последних трех лет: с тех пор как в последний раз сидели вместе в квартире Пола в Вест-Вилледж на Манхэттене и у Джона за душой не было ни гроша, только долги перед всем миром. Два года назад Пол, после разрыва недолгих любовных отношений, сменил работу и переехал в Вашингтон. Поэтому Джон уже и не смог бы его найти. Вот и все, что рассказал Пол. На нем были новые очки, они ему очень шли, его непокорные темные волосы были подстрижены по-новому, что шло ему не очень, во всем прочем он остался таким, как был – воплощением интеллекта, вошедшего в плоть и кровь.

Джону понадобилось больше времени, чтобы рассказать обо всех изменениях в его жизни, и когда он управился, Пол смотрел на него долго и молча.

– Не знаю, завидовать тебе или сочувствовать, – наконец признался он. – Правда. Триллион долларов, боже всемогущий! Поди узнай, то ли это наказание, то ли проклятие. – Он засмеялся. – Но хотя бы мне не нужно больше беспокоиться, не умер ли ты от голода.