Всего Копленд произвел пять выстрелов, четыре из которых попали в цель – две пули в живот, одна в правое легкое и одна касательно задела шею. Затем первый же из нескольких выстрелов, произведенных Лино Фонтанелли с расстояния в семьдесят футов – несмотря на значительную опасность для присутствующих, – попал ему в голову, убив его на месте. Свидетели в один голос говорили, что Лино Фонтанелли непрерывно кричал, пока его, в свою очередь, не схватили и не дали ему сильное успокоительное средство.

Он очнулся с трудом, открыл глаза, преодолевая огромное давление на веки, и чувствовал себя странно отделенным от своего тела, которое ужасно болело. Но, к счастью, боль доходила до него словно сквозь толстый слой розовой ваты, будучи скорее информацией, чем реальным ощущением. Он поморгал, и веки двигались, словно бронированные двери входа в противоатомный бункер, медленно, грузно, и что-то непрерывно пищало.

Ах, нет, это над ним, прибор в темно-синем корпусе из металла, как в том сериале про скорую помощь по телевизору.

Это сравнение немного поворочалось в его голове, вяло, тяжело и постепенно сложилось в подозрение: может быть, он лежит в больнице?..

Вон оно что! Всплыли какие-то неотчетливые видения: кровь, струящаяся между пальцами. Толпа кричащих и бегущих людей – и как она суживалась, потому что с краев поля зрения к центру устремилась густая тень.

Выстрел – могло такое быть? Кажется, кто-то стрелял в него? И какое это было ужасное ощущение. По телевизору показывают совсем по-другому.

Не так… продолжительно.

Он впал в забытье, парил среди звезд, мчался над золотым океаном, пока не услышал голоса, которые звали его назад. На сей раз открыть глаза было уже легче, зато на резкость не наводилось очень долго. Светлое пятно постепенно приняло очертания женского лица с миндалевидными глазами.

– Он очнулся, – сказала она кому-то и смолкла. На небе возникло другое лицо, тихо произнеся:

– Хэлло, Джон.

Он знал ее. Да. Все вернулось, все воспоминания, вся его жизнь. Урсула. Если бы еще во рту у него не было так сухо, если бы его язык так не разбух и не торчало что-то в горле! И в носу? Все это было так тяжело.

– Тебе не надо говорить, если трудно, – сказала она с печальной улыбкой. Глаза у нее покраснели, как бывает при простуде или после трансатлантического перелета. Было еще что-то, отчего глаза могут так покраснеть, но он не мог вспомнить что. Он знал только, что в самолете от сухого истонченного воздуха глаза могут опухать и краснеть.

– Я… – выговорил он.

Она улыбнулась, прикоснулась к его руке, где-то очень далеко.

– Я пытался… тебе позвонить…

– Да, – сказала она. – Я знаю.

– Тебя… не было…

– Я все это время была во Флоренции, – сказала она с печальной улыбкой. – В архиве, ну, ты знаешь. Закопала себя в работе.

Он попытался кивнуть, но у него не получилось.

– Но теперь ты… здесь.

– Да. Теперь я здесь.

Он закрыл глаза, глубоко вздохнул и почувствовал себя счастливым. Он снова видел ее, думал о том времени, когда они были вместе.

– Знаешь, – сказал он, – теперь все будет по-другому. Поверь мне. Я должен заплатить налог за наследство, представь себе. Ты, наверное, уже слышала. Я думаю, что и остальное я тоже раздам. Ну, пару миллионов, может, оставлю. И если ты… ну, если ты не против… со мной… я не знаю, как сказать…

Странно, она, казалось, его не слушала.

– Джон? – крикнула она, и ее взгляд панически метнулся по приборам у него над головой. – Джон, что это?

– Что? – спросил он. – Что случилось?

– Сестра! – Она повернулась и бросилась вон. Джон хотел посмотреть ей вслед, но увидел только, как обе половинки двери покачивались в петлях с тихим поскрипыванием.

Но он остался не один. Тут был еще кто-то.

Патрон.

Такой же несуетливый, каким Джон его помнил. Он сказал:

– Хэлло, Джон.

– Хэлло, – с сомнением ответил Джон. Для него было неожиданностью видеть его здесь. Была какая-то причина, по которой он не мог здесь находиться, но Джон никак не мог вспомнить эту причину. – Я все испортил, да?

– Почему ты так думаешь?

– Я должен был исполнить прорицание. Вернуть людям потерянное будущее. – Он вдруг почувствовал глубокую печаль. – Но я не смог. Теперь я умираю, а состояние унаследует Маккейн. И кто знает, что он с ним сделает.

– Почему ты думаешь, что состояние унаследует Маккейн?

– Я забыл составить новое завещание, – стыдливо признался Джон. – Ни разу даже не вспомнил об этом. – Он перевел взгляд на потолок, темный узор которого начал расплываться. – Я оказался не тем, кем надо.

Патрон подошел вплотную к кровати и посмотрел на него сверху вниз.

– Все, что есть у Маккейна, – это всего лишь бумажка.

– Это завещание, имеющее законную силу, – сказал Джон, полный отчаяния.

– Вот и нет. Законную силу имеет только то, что признают законным люди. – Патрон положил ему на лоб ладонь, прохладную и успокаивающую. – Разве ты забыл, что началась избирательная кампания? Первое всемирное голосование за всю историю. Ты призвал людей принять решение. И теперь, после покушения на тебя, они знают: если они решат все оставить по-старому, это будет выбор в пользу Маккейна. Тогда Маккейн унаследует состояние и однажды станет властелином мира. Но этого не должно быть. Будет вотум. Всего лишь голос – тихий, на первый взгляд незначительный – и все же более мощный, чем все оружие мира, потому что это будет голос всех людей. Они смогут принять решение, которое изменит положение дел. Всего лишь первый шаг, но с него все начнется. – Он смотрел на него, лицо у него было доброе, почти прозрачное. – И ты сделал это возможным. Ты открыл дверь в будущее. Теперь от других зависит, шагнут они туда или отвернутся; ты за это уже не отвечаешь. Но сейчас, в этот момент, в эти дни у людей есть будущее. И его дал им ты.

Джон смотрел на него, чувствуя, как слезы застилают глаза.

– Это правда?

– Ты знаешь, что это так.

Да. Он знал это. Но все равно ему было тревожно, несмотря ни на что.

– А я? Что будет со мной?

Патрон протянул ему руку:

– Идем.

Джон колебался.

– А если это все-таки была ошибка? Если надо было действовать по-другому? Может, если бы я попытался… хотя бы попытался изменить налоговую систему?.. Есть много, чего я даже не попробовал сделать…

Тишина длилась целую вечность. Но чем дольше она длилась, тем больше его отчаяния она впитывала в себя, словно промокашка разлитые чернила. Слезы его иссякли. Он успокоился.

– Скажи мне одно, – призвал его патрон. – Сделал ли ты все, что мог?

– Не знаю…

– Не то, что мог бы сделать кто-нибудь другой. А то, что мог ты?

Джон задумался. Он перебрал всю свою жизнь, все множество ее поворотов.

– Да, – сказал он. – Я не всегда делал это хорошо, но всегда так, как мог.

Патрон неторопливо кивнул.

– Большего, – спокойно сказал он, – от тебя и не требовалось.

Джон сел на постели, оперся на руку патрона, чтобы встать на ноги. Пол под его босыми ступнями был холодный и гладкий, но здесь не было ни туфель, ни домашних тапочек.

– Идем, – сказал патрон.

Джон оглянулся, увидел в кровати больного, который выглядел очень плохо со всеми своими трубками, проводами и шлангами, подключенными к его телу, со всеми приборами и мигающими лампочками вокруг, и ему стало как-то не по себе оставлять все это.

Но патрон уже стоял в дверях и махал ему, подзывая к себе.

– Не беспокойся, Джон. Ты свою задачу выполнил.

Внезапно дух его возмутился: это вечное гадание о смысле жизни и задаче, которую якобы надо выполнить.

– Знаете что, патрон? – сказал он. – Мне это уже все равно.

Тут, наконец, перед ними раскрылись обе створки двери, и они вышли в помещение, залитое прямо-таки неземным светом.