«Я сделала это, — поздравила себя Сью Кэрол. — Я действительно это сделала. Я от него ушла. С таким скотством я мириться не намерена». В сущности, ей стоит поблагодарить Боба за то, что он сам выдал себя с потрохами: все сомнения на его счет развеялись в три часа ночи. Наконец-то. Все ее подозрения подтвердились. Она поймала его, вывела на чистую воду. Окончательно и бесповоротно. Он не стоил того, чтобы она оставалась его женой. Он лгал во всем. Все, конец смутным подозрениям: она изобличила его, получив доказательства его вины.

Сью Кэрол засунула поглубже в карман прозрачный пакетик из-под сэндвича (в этом кармане уже лежала салфетка с контактной линзой). Поистине, куда лучше знать наверняка, чем мучиться сомнениями до конца жизни. Теперь она знала точно — все кончено. Она должна разорвать этот брак. Это же ясно, правда?

Лоб Сью Кэрол пылал — не от температуры, а от ярости и от недосыпа. Что ж, это хорошо. Сейчас самое подходящее время для развода, если, конечно, она должна подать на развод. А она должна, иначе ей останется только застрелиться. Конечно, можно еще заключить такой «мрачный контракт», по условиям которого муж совершает любые жестокие и гадкие поступки, какие только приходят ему в голову, а жена делает вид, что ничего не знает. Но запрятанное вглубь страдание разъедает сердце женщины, и она либо умирает, либо жиреет, проводя все дни перед телевизором.

Такой путь выбрала мама Сью Кэрол, почти вросшая в свое уютное кресло. Папа явно темнил. Сью Кэрол подозревала его в этом годами. Поздние возвращения, странная, сдержанная манера поведения. Объяснялось это просто: все еще привлекательный мужчина «не упускал своего», как говорили у них в Кентукки: «Такой своего не упустит».

— Простите, мисс, — пробормотал увешанный серьгами парень, снова якобы случайно налетев на Сью Кэрол, теперь уже сзади.

Сью Кэрол буркнула в знак извинения, а сама отодвинулась от него еще дальше. Когда он толкнул ее, она почувствовала его возбуждение, твердый член этого сукина сына. Что творится с мужчинами, а? Они все-таки животные? Им достаточно прикоснуться к женщине, к любой женщине, и они уже на взводе? Она помнила все выражения, которые были в ходу у нее на родине. У них в Бутчер-Холлоу[15] (штат Кентукки) с мужиками не очень-то церемонились.

«Он и змею поимеет, если ты пригнешь ее голову книзу» — одна из самых распространенных поговорок. Мать Сью Кэрол, вросшая в свое мягкое кресло, играла в карты с другими женщинами, столь же дородными, чьи туши колыхались в креслах всякий раз, когда надо было взять или положить карту.

— Ох уж эти старые козлы, — приговаривала мама Сью Кэрол, — они готовы поиметь все, что лежит или хотя бы стоит нагнувшись.

— Да-да, все они таковы, — поддакивала Грета, лучшая мамина подруга, намекая на своего неверного супруга Верна. — Он знает только одно: что у него есть длинная штука, а у нее — дырка, куда эту штуку можно сунуть.

«Она» — это или «первая шлюха на деревне», кто бы она ни была, или барменша из «Рок-хауса», или леди-хиропрактик, чьи функции вовсе не ограничивались вправлением позвонков, или просто «старые добрые девчонки», любившие выпивать в кабачке «Бутчер-Холлоу».

Другая фраза, которой часто обменивались мама, Салли и Грета, была: «Скажи, подруга, иной раз тебе не хочется это откусить?»

Беседуя, женщины все время поглощали фигурное печенье или пончики, и Сью Кэрол ничего не стоило вообразить, как в один прекрасный день кто-нибудь из них откусит это — тугой комок плоти, ничем особым не отличающийся от выпечного изделия. Самое смешное, что эти женщины, кажется, и не думали ненавидеть своих мужей: они слишком их презирали. Ненавидеть было ниже их достоинства. К тому же они утешались своей дружбой, сэндвичами, печеньем, колодой карт. Конечно, был у них и телевизор; они смотрели его всей компанией, получая удовольствие от ток-шоу, где женщины, менее терпеливо относящиеся к своему уделу, хором выражали свое презрение и сожаление.

Когда бы Сью Кэрол ни приехала на каникулы домой, она всегда слышала назойливый гул телевизора, так что брюзгливые голоса телевизионных женщин (якобы тоже взятых из реальной жизни), споривших, чья доля ужаснее, всегда звучали фоном к ленивым жалобам Салли и Греты. О да, иной раз им просто хотелось это откусить…

Но когда Дон, отец Сью Кэрол, или Верн, Гретин муж, входили в теплую кухню, их всегда встречали горячим кофе и сэндвичами, пропитанными соусом. Желание в конечном итоге заменялось трапезой, и все ночи уходили на совместное переваривание пищи. Так браки превращаются в обеды и ужины, и все это продолжается до бесконечности, пока закупоренные артерии не убьют их всех.

Сью Кэрол никогда не жалела, что покинула Бутчер-Холлоу. Говоря по правде («А правду надо говорить, по крайней мере себе», — думала Сью Кэрол), она терпеть не могла приезжать домой. Им с Бобом приходилось ютиться в ее детской односпальной кровати, накрытой покрывалом с оборками и олицетворявшей скудность того прошлого, которое больше ничего для нее не значило. В ее комнате было устроено нечто вроде святилища в розово-алых тонах, любимых ею в старших классах. Маленькая спальня служила теперь музеем ее интересов, оставшихся в прошлом: чирлидерские[16] ленты, разномастные Барби.

Приезжая в Бутчер-Холлоу на Рождество и День благодарения, Сью Кэрол и Боб спали на узкой девичьей кровати, тесно прижавшись друг к другу и даже толкаясь, чтобы отвоевать каждый для себя немного места. В те моменты Сью Кэрол с нетерпением ждала, когда можно будет поехать обратно в ставший ей родным Нью-Йорк, к «Альбатроупу» и апартаментам «11 Н» на Вест-Энд-авеню. Такая огромная квартира со стабильной квартплатой — им крупно повезло, что они смогли поселиться в Вест-Энде, на Девяносто шестой улице, где в старые добрые времена еще можно было, если повезет, завладеть похожим на пещеру жилищем с двумя спальнями. Квартира темновата, но просторна, вознесена высоко над городом, одной стороной повернута к реке, а другой — к Центральному парку. В большей близости к природе Сью Кэрол не нуждалась в течение последних пятнадцати лет.

Башни и шпили города — вот что она любит. Центральный парк — тот лес, который ей необходим, а театр, в особенности «Студия актера» (Сью Кэрол наконец-то в рядах участников) — ее храм.

Театр стал для нее всем; другого объекта поклонения ей не требовалось. Сначала она относилась к театру легкомысленно — благодаря выигрышной внешности ей часто удавалось пройти прослушивание. Но в последние несколько лет ее интерес стал глубже, и каждое серьезное театральное явление увлекало ее. Она занималась у учеников Сэнфорда Мейснера,[17] вчитывалась в каждое слово Станиславского:

«Люби искусство в себе, а не себя в искусстве».

Теперь ей было важно не просто получить роль: ей хотелось понять, каким образом театр открывает сердца, «оркеструет» чувства публики. В какой-то степени Сью Кэрол стала обращенной, как кришнаиты, которые обычно стоят на углу улицы, где она живет; одетые в балахоны персикового цвета, они, войдя в транс, раскачиваются из стороны в сторону и позвякивают тамбуринами. Актерское мастерство позволяет узнать больше и о других искусствах, о других сторонах жизни, приподнимая завесу над человеческим подсознанием куда лучше, с точки зрения Сью Кэрол, чем психоанализ (его она тоже испробовала).

Раз уж театр стал религией Сью Кэрол, то ее цветом стал черный. Она теперь редко одевалась в другие цвета и носила только простую одежду, лучше всего подчеркивающую ее пластику и мимику. Она уже больше не хихикала над упражнениями, требующими, чтобы актер стоял без движения, как фонарный столб. Возможно, с позиций здравого смысла какие-то из подобных упражнений кажутся глупыми, но все равно гораздо лучше посвящать свое время тренингу, чем смотреть MTV, «Телемагазин» и есть пончики.