Болезнь, следовательно, есть одна из форм защиты. Но в каких условиях она появляется, и какие механизмы характеризуют эту защиту как болезнь? Состояние конфликта само по себе, действительно, не приводит к болезненной защите. К примеру, мы воздействуем на животное звуковым возбудителем в определенном темпе и накладываем на него другой звук, не подкрепляемый безусловным возбудителем. Вначале животное путает два звука, положительно или отрицательно отвечая на один и на другой — мы видим состояние конфликта. Но постепенно оно начинает дифференцировать два возбудителя по их ритму; один окончательно наделяется положительным значением, другой — отрицательным, становясь, таким образом, ингибитором. Посредством дифференциации, т. е. посредством более тонкого взаимодействия торможения и возбуждения, условия адаптированного ответа уточняются и конфликт затухает. Так что, когда мы трансформируем возбуждающего агента в тормозящий, он вызывает ситуацию конфликта, при которой положительные и отрицательные ответы не связаны с характером стимула. Но понемногу положительные ответы полностью затормаживаются, и посредством темпоральной дифференциации положительный возбудитель обретает значение отрицательной стимуляции. Ответ, адаптированный к конфликту, появляется, следовательно, когда функциональная дифференциация допускает индивидуализированную реакцию на каждое воздействие и на каждую фазу конфликтной ситуации, или, другими словами, когда диалектика организма может конституироваться в зависимости от диалектики условий его существования и признаваться в ней.
Когда конфликт, напротив, несет характер противоречия настолько абсолютного, или когда возможности индивида ограничены настолько, что дифференциация невозможна, индивид может защититься, лишь выйдя за пределы системы и отвечая генерализованным торможением.
Болезнь возникает, когда конфликт, вместо того чтобы приводить к дифференциации ответов, вызывает диффузную реакцию защиты; другими словами, когда индивид на уровне своих реакций не может совладать с противоречиями окружающей среды, когда психологическая диалектика индивида не может встретиться с диалектикой условий его существования.
Другими словами, индивид отчужден — не в том классическом смысле, что стал чужаком по отношению к собственной природе, как говорили врачи и юристы XIX века, но в том смысле, что больной, будучи человеком, не способен опознать себя в тех условиях существования, которые создал сам человек. Отчуждение в этом новом содержании больше не является психологическим отклонением, но определяется историческим моментом — только в нем оно становится возможным.
Заключение
Классическая патология обычно признает, что ненормальное чистое состояние первично, что ненормальное выкристаллизовывает вокруг себя патологические действия, которые в своей совокупности формируют болезнь, и что возникающее впоследствии изменение личности конституирует отчуждение. Если то, что мы только что сказали, верно, необходимо разрушить порядок терминов и, исходя из отчуждения как исходной ситуации, обнажить больного, лишь в последнюю очередь определив ненормальное.
1) Историческое отчуждение и психологическое отчуждение. — Не потому что болен — отчужден, но поскольку отчужден — болен. Не противоречит ли это все-таки тому, что мы сейчас говорили об истории отчуждения? Не является ли отчуждение абстрактным понятием юридической и медицинской практики, с XIX века выстраивающейся вокруг больного? Не является ли отчуждение по отношению к болезни надстройкой? Действительно, именно поскольку историческое отчуждение есть первейшее условие болезни, психологическое и юридическое отчуждение превратилось в ее неизбежное следствие. Общество, подобное нашему, действительно, представляет душевнобольного живым противоречием, со всей жестокостью оскорбления. Буржуазная революция связала человеческую природу человека с теоретической свободой и абстрактным равенством. И вот психически больной становится причиной скандала: он — свидетельство того, что конкретный человек не является всецело определенным системой абстрактных прав, которые он теоретически признает, поскольку эта система не вместила той человеческой возможности, коей является болезнь, и что для душевнобольного свобода лишь напраслина, а равенство не имеет значения; он, с другой стороны, доказательство тому, что в своей реальной жизни свободного гражданина, равного среди равных, человек может повстречаться с условиями, которые действительно уничтожат эту свободу и это равенство, что он может попасть в ситуации, которые закуют его свободу и навсегда изолируют его от сообщества людей. Он — доказательство того, что буржуазное общество даже в обусловивших болезнь конфликтах, не соприкасается с реальным человеком, что оно абстрагировано от конкретного человека и условий его существования и постоянно поддерживает конфликт между унитарной идеей о том, что оно является совокупностью индивидов, и тем противоречивым статусом, которым наделяет человека. Душевнобольной — апофеоз этого конфликта. И если посредством мифа о психическом отчуждении его вытесняют за городские стены, то это для того чтобы не видеть в нем возмутительного выражения противоречий, сделавших возможной болезнь и конституирующих саму реальность социального отчуждения. Если из психологического отчуждения делают заключительное следствие болезни, то лишь с целью не видеть в болезни того, что она на самом деле представляет — следствие социальных противоречий, посредством которых человек исторически отчуждается.
2) Нормальное и патологическое. — Трактуя социальное отчуждение как условие болезни, мы в то же время рассеиваем миф о психологическом отчуждении, который превращает больного на родной земле в чужака, а также избегаем классических идей искаженной личности, гетерогенного мышления, и специфически патологических механизмов. Функциональный анализ, предлагаемый павловской физиологией, действительно позволяет определить процесс болезни в тех же терминах, что и нормальную адаптацию — механизмы возбуждения и торможения, реципрокная индукция, реакция защиты, — общих для всех исследований нормального и патологического поведения. Болезненные процессы располагаются на одном уровне с нормальными реакциями; «невозможно рассматривать патологические процессы отдельно от нормальных, в основе которых лежат те же механизмы»[82].
Болезнь соткана из той же функциональной ткани, что и нормальная адаптация, и, следовательно, ей не предшествует ненормальность вопреки стремлению классической патологии определить болезнь именно так, но, напротив, именно болезнь делает возможным и ненормальность и ее фундамент; такие «парадоксальные реакции», как трансформация положительного значения возбуждения в отрицательное значение реакции, действительно, с одной стороны, есть ненормальные феномены, но появляются они только на основании торможения, выступающего реакцией защиты и первоначальной формой болезни. Ненормальность — следствие болезни. а не ее элементарное ядро. Стало быть, в стремлении определить болезнь, опираясь на различие нормального и ненормального, искажаются пред-посылки проблемы; это превращение следствия в причину, что, несомненно, предполагает своей целью сокрытие отчуждения как истинной причины болезни.
3) Органическое и психологическое. — В начале мы показали, что понятие личности прорывает рамки классической психологии и что оно требует иного стиля анализа, отличного от органического. Но определение психической болезни с опорой на ее реальные — исторические и человеческие — условия возвращает нас к единой концепции патологического. Павловский анализ конфликта действительно показывает, что необходимо оставить в стороне антитезу психогенеза и органогенеза. Душевные болезни являются изменением целостной личности; в какой-то степени их истоки — в реальных условиях развития и существования данной личности, их отправная точка — в противоречиях среды. Но конфликт не сразу трансформируется из простого психологического преобразования в психическую болезнь; он становится болезнью, когда противоречие условий существования становится функциональным противоречием реакций. И именно в этом понятии функциональной тревоги психическая болезнь обретает свое единство с органической патологией.
