Так было и с Александром Красноперовым – ему едва исполнилось семь лет, когда погиб на первой мировой войне его отец Петр Запевалов. Мать, Евгения Гавриловна, вышла замуж вторым браком за Красноперова и потому Александр рос в станице как Санька Красноперов и узнал, что он Запевалов, а не Красноперов, только когда пришла ему пора служить, по Советскому уже призыву, в Армии.

Посмотрел Военком документы.

– Ба, Санек, да ты у нас оказывается Запевалов, а не Красноперов!

– С детства я Красноперов, как же я служить пойду Запеваловым?

– Да нет уж, Саша, давай как в документах. Служи Запеваловым. Так Александр, первый раз при рождении, а вторично на призыве в Армию, снова и теперь уж окончательно стал Запеваловым. Под этой красивой певучей фамилией женился он на Алевтине Красноперовой, создал семью, народил и вырастил детей, дожил и до внуков.

А ушел из жизни рано, не допел своего, не доработал, не дожил. Не дослужил.

Это его, великое, трагическое поколение, пережило две революции, гражданскую войну, первым встретило, а потому почти полностью и полегло, июньские разгромные немецкие накаты Второй Мировой, а для них Отечественной войны.

С первого дня, с 22 июня, ушел добровольцем на фронт. Три ранения, одно из них тяжелое, из строя выбыл почти на целый год, но встал, вылечился, снова на передовую, снова в бой.

Минометная рота – это всегда объект особого прицела. В минометной роте трудно уцелеть живым и остаться не раненым.

Его поколение не могло дожить до своего предела, до того срока, что предназначалось при рождении. Не только война укоротила сроки их жизни, после войны тоже досталось им…

Казачьи семьи почти всегда были большими, многодетными. У Александра был брат Перфилий, две сестры – Шура и Аня. Да у жены Алевтины – брат Григорий и три сестры. Жили вместе, одним хозяйством., хотя и разными домами – каждая семья жила в своем отдельном доме. Перфилий до женитьбы жил в семье Александра. Женился перед самой войной. Но не успел нарадоваться с Ольгой, молодой женой. Призвали в армию. Провожали всей семьей, да и всей деревней, как к тому времени стала называться казачья станица.

Войну начал рядовым, в артиллерии. Имел награды, имел и ранения. Писал обо всем подробно не только жене, писал и Алевтине, которую звал – мама Аля. В тоскливые военные вечера Алевтина, собрав вокруг себя детей, читала им письма, письма отца и Перфилия. Радовалась семья наградам, плакала при ранениях.

Погиб Перфилий в самом конце войны, в Берлине. В звании капитана.

Боевые друзья его приезжали после войны в станицу, к Ольге. Искали Алевтину с детьми – многое Перфилий о ней рассказывал. Не нашли, да и не могли найти: Александр с Алевтиной, с детьми жили после войны на Украине, где Александр служил в должности заместителя командира батальона. Много позже после войны узнали мы, что Перфилию в самом конце войны присвоено было звание Героя Советского Союза, но узнал ли он об этом до своей смерти, ничего нам не известно до сей поры.

Война раскидала по разным землям семьи большого казачьего гнезда. Вернувшись на Урал, Александр с сыновьями пытались наладить утраченные связи с многочисленной, разбросанной войной родней. И многое им удалось. Но некоторые близкие так и не отыскались.

Так было и с Ольгой, женой Перфилия. Ни в Травниках, ни в Запевалово, есть на Южном Урале, такое село ни отыскать, ни узнать послевоенную судьбу Ольги не удалось. Позже уж и не искали – время было голодное, не до того было, хлеб добывали насущный.

В который уже раз – выживали.

Из всего огромного семейства, из всех этих многочисленных зятевьев, сватов, шуринов и деверей живых мужиков с войны вернулось двое – Александр и брат Алевтины Григорий. Он в самом начале войны не смог выйти из окружения, раненым, в беспамятстве, попал в плен. Вернулся, но и после войны хлебал еще горе до середины пятидесятых в северных лагерях. Не в немецких, в родных, советских.

Александр ушел на фронт рядовым. До сорок третьего – беспрерывно на передовой. В минометной роте. Уже через полгода – политрук. Два легких ранения – ранение может быть легким? – залечил прямо там, на передовой. В конце сорок третьего в одном из кровопролитнейших боев в Карелии получил тяжелое осколочное ранение в ногу. Ногу врачи спасли, а самого комиссовали.

Почти год лечился, но в сорок четвертом добился таки отправки на фронт.

Шел восемнадцатый день моего ареста. Ареста странного, страшного, непонятного.

«Получение векселей по фальшивой доверенности».

Если бы мне надо было получить эти векселя, то зачем мне доверенность? Если я подписал какую-то доверенность, то почему она фальшивая?

Все «высосано из пальца», все «притянуто за уши». Значит – все это кому-то надо?

Восемнадцатый день в СИЗО.

Я многое повидал и пережил здесь. Камера с общими нарами на «ИВАСИ» – изолятор временного содержания – ИВС. По местному – «Иваси».

Пережил «ТРАНЗИТ» – камера предварительного содержания, «отстойник». Семнадцать металлических кроватей, «сваренных» попарно и одна в углу для «смотрящего». Семнадцать спаренных в два яруса «шконок» более чем на восемьдесят человек. Народ стоит, какое там лечь, присесть на «корточки» негде. Спят многие стоя. На «шконках» люди постоянно меняются. Никто этим процессом не управляет. Меняются самостоятельно, добровольно. Познакомившись, быстро объединяются в группы – «семьи». В одном проходе, в четырех «шконках» – вот и «семья». Так как на «шконках» размещаются по двое, объединяются и с той, и с другой стороны. Как в вагоне поезда пассажиры. Встретились, познакомились, пока едут – вместе.

Здесь вместе до распределения по «хатам» – постоянным камерам. Состав участников непрерывно меняется. Одних уводят на распределение или возвращают в старые, уже обжитые камеры, из которых для каких то целей вызывали. Других приводят – или новичков или откуда-то возвращают – из зала суда, например, или из других подобных мест. Привозят из «зоны» – этих в основном в больницу. Многие знают друг друга, эти быстро объединяются.

Нормальные люди, не угнетены, не озлоблены, тюремный юмор, анекдоты. Удивительно, но все вновь прибывшие, каким-то для меня непонятным чутьем, только заходили в камеру, знали с кем и как себя вести, кого внимательно слушать, кого слушаться, а кого спокойно игнорировать или даже послать «подальше». Но не матом, без оскорблений – в тюрьме за «базаром» следят и за «базар» отвечают.

Те, кто не впервой, осваиваются быстро, устраиваются по-домашнему. Новичкам тяжело, особенно тем, кто впервые, кто не знает теремных правил, тюремного распорядка. У них нет посуды, значит «баланду» взять не во что, не из чего попить чаю или даже просто воды из под крана. Тебя никто не знает, значит ни посуду для пищи, ни кружку для воды тебе никто не даст, мало ли кто ты есть. Неизвестно, можно ли еще и стоять-то рядом с тобой! Родственники не знают где ты есть. Значит, нет надежды на передачу.

Голодный, подавленный – ты просто не знаешь, а что же дальше? И так до перевода в постоянную камеру, где ты, наконец, получаешь хоть какой-то статус, какое-то определение, какой-то адрес.

Я пробыл в «транзите», в камере временного пребывания, куда заводят на день-два, шесть дней. Считается, это много. Но и на «Иваси» меня продержали тринадцать дней, хотя предельный срок содержания там – десять. Видимо и этого тоже кто-то очень хотел. Условия содержания – тоже мера воздействия, а, возможно, и устрашения. Сказал же мне следователь, когда меня выпустили, и когда мы в чем-то не сошлись:

– Мало вы посидели в тюрьме, Георгий Александрович, ничего-то вы не поняли.

Шесть дней в транзите – это считается много. Посуды у меня не было, спать мне было негде. Однажды позвал меня молодой парень и дал поспать на своем месте. Почти целую ночь. На голой «шконке», на «лыжах», как называют в камере узкие металлические полоски, наваренные к спинкам кроватей вместо сетки. Ни матраца, ни подушки – но какое это было блаженство лежать, вытянув ноги и спать, спать, спать.