Разбудил легкий стук изнутри, из погреба.

– Санька, а Сань, кум, открой.

– Чево тебе?

– Да открой, дай размяться.

– Постой, осмотрюсь. – Александр выглянул за ворота. Тихо. Станица спит. Фыркают у привязей кони, тихо среди скопищ телег. Но спят не все, в некоторых окнах свет. Дорожные сборы. У ворот раскулаченных – постовой. Из своих же, станичников.

Все перемешалось в этой власти.

Александр вернулся к погребу, открыл дверь.

– Выходи. Только никуда со двора.

– Не, только в избу, слышь, детишки хнычут. – Разошлись. Бабы быстрее в хату – сборы, собрать, что поценнее, породнее, понужнее. Ребятишки в огород, подобрать, чего осталось, из погреба пожалуй не дадут.

Александр с кумом остались вдвоем.

– Сань, может, по кружке бражки, все равно все останется, пропадет.

– А как же мне-то, охрана ведь.

– Да отставь ты это ружье, куда оно денется. Вот поставь здесь, в этот угол, чтоб не «мозолило». Не бойсь, никто не тронет. Пацаны знают, что ты сторожевой.

Спустились в погреб. Достали корчажку с брагой. Брага не менее как пятимесячного отстоя, прозрачная, коньячного цвета – брагу подкрашивали жженым сахаром. Кум достал кружки, деревянные, емкие, налил.

– Ну, давай, Сань, счастливо оставаться.

– Кум, не обессудь, сам знаешь – не волен.

– Ладно, не казнись, и я мог быть на твоем месте. Все мы подневольные. Смотрите тут. Постарайтесь сохранить жилое-то.

– Не от нас зависит.

– Ладно, поехали. С началом пути.

Отпили крупными глотками, не торопясь, солидно, все же помнили – не на посиделках. Покрякали, допили. Кум снова за корчажку, разлил.

– Не пойму я, Санька, куда нас гонють-то? Здесь же мы на земле, знаем ее, знаем – где что добавить, где и как пахать и когда. Мы же знаем, Санька, свою-то землю, как удобрить, когда садить, а где и задержаться с посевами, не спешить. Санька, да разве без этого земля родит? Что мы там-то, на каких-то новых землях? Где он край тот, куда везут? Мы ведь с тобой и так за Уралом, куда же еще?

– Поменяют, может, местами? Нас туда, их сюда.

– А зачем? Люди же…

– Ладно, кум, не бери в голову. Поехали. Корчажка быстро пустела…

Утром хватились, нужно трогать, а ни Саньки, ни кума нет. Комитетчик зашелся криком – найти, поймать!

За дверью нашли ружье. «Убили» – взвились бабы. Спустились в погреб.

На полу, у столика мирно сопели охранник с арестованным. Еле-еле растолкали. Те ошарашенно крутили головами, «что, где…» Наконец дошло – черт, раскулачили же.

Опохмелиться бы… нет, не дали.

Кума забрали. Александра арестовали. До вечера. Вечером отпустили – «еще раз случится, выпорем…»!

Так отец попал в активисты. Вскоре он становится секретарем сельсовета, а затем и его Председателем.

Выселили все же не всех. Кто-то из больших начальников одумался, зачем вывозить, а здесь кто? Здесь-то кем руководить будем? За Уралом все же, не так уж и многолюдно! Везли, правда, и с Украины, и из других краев, да пока-то они обживутся. Много семей вернулось.

Но хозяйства были порушены, разграблены, разорены. И в колхоз нечего вносить. А что раньше внесли – быстро проели, растащили, переломали. Коллективно. Чужое проедается быстро, без оглядки – кто больше успеет, кто быстрее других.

Начиналась эра беднейшего крестьянства, нищих колхозов, голодных колхозников.

Но это же русские, казачество! Снова через год-два огороды, коровы, куры, гуси – хозяйство!

Колхоз этот непонятный не давал ничего – кормило хозяйство.

Приснился мне странный сон. Будто мама появилась в камере. Неожиданно. Одета в пальто, которое я купил ей в Москве, где мы с ней останавливались по дороге в Одессу. В мой первый, после института, отпуск мы с ней поехали на отдых и для ее лечения в Одессу.

Это было ранней весной, на Севере еще зима, на Урале – самое начало весны, сразу после выписки мамы из больницы, где сделали ей сложную операцию. Это случилось в Челябинске, почти за год до этого первого моего «северного» отпуска. Мама долго и тяжело болела, выздоравливала медленно, после выписки из больницы жила у Зои.

Я взял в профкоме две путевки в «Аркадию», заехал за мамой и увез ее выздоравливать на Черное море. К теплу, к фруктам, к зелени, к Одесским дворцам и паркам.

Отдохнули мы тогда с ней по высшему разряду – с морскими прогулками, круизом, с театрами, цирком, с экскурсиями по Одесским окрестностям.

К тому времени я уже четыре года отработал на Севере, на Ленских золотых приисках. Когда я заехал за мамой на Урал, оказалось, ей даже не в чем поехать, нет ничего приличного, что можно было бы одеть в дорогу.

Оделись по будничному, доехали на поезде до Москвы. В ГУМ-е, что на Красной Площади, я попросил продавца, симпатичную девушку:

– Сможете одеть мою маму, всю, как есть, с ног до головы?

– Конечно, – засмеялась девушка, – разденем и оденем, как пожелаете.

Сменили все, от нижнего белья, до красивого, из легкого меха, пальто. Обулись в полусапожки, верхний мех, красивые, изящные и главное очень удобные на ноге, что для мамы, с ее больными ногами, было самым важным. Модный костюм, блузка – мать не захотела сменить только шаль, подарок отца.

– Мама, какая же ты у нас красивая! – Мать вся светилась от радости и гордости, как же, дождалась, дожила, сын одевает и обувает.

Именно в этой одежде – и в пальто, и в полусапожках, и с шалью на голове она появилась во сне, сердитая, внимательно так посмотрела на меня:

– Что же это вы с Верой делаете? Неужели… – вдруг махнула рукой, повернулась и пошла, медленно, молча, удаляясь в никуда.

– Мама, мама, постой, что ты хотела сказать, – закричал я, но проснулся. Андрей толкал меня в плечо.

– Саныч, Саныч, проснись, что ты кричишь? – глаза испуганные. Я поднялся, сел, огляделся. Все, кто был в камере, смотрят на меня, и смотрят как-то напряженно.

– Да приснилось… – вздохнул я – что, кричал?

– Кричал, звал кого-то.

Повернулся на другой бок, отвернулся к стене, попытался было, но не смог больше уснуть.

«Что-то не так. Что-то произойдет. Что-то нехорошее»…Я знал еще с детства, что мои сны – вещие…

В этот день меня должны были выпустить из тюрьмы. Под подписку о невыезде. Адвокат сказал мне, что всё уже решено, прокурор и следователь дали добро, он даже назвал дату, когда выпустят.

И вот этот день наступил.

«С вещами на выход!» – вот оно, наконец-то. Я не стал говорить в камере, что меня могут выпустить. Мало ли что. Все в нашей жизни может произойти. Пока не объявят – верить нельзя. К тому же этот странный сон. А снам я верил – они у меня почти всегда сбывались, прямо-таки «вещими» были мои сны. Я это знал еще с детства и верил толкованиям своих снов всегда, сколько себя помню.

Взял с собой немного поесть – печенье, сахар, чай – и на выход.

Почему-то повели в «иваси». Может, оттуда выпустят? Маловероятно – если ты в СИЗО, то и освобождение оформляется через СИЗО. Все это насторожило. Но, может, себе думаю, адвокат со следователем так устроили, посадили через ИВАСИ, вот и освобождают через него. Может, у них документы так оформлены?

Надежда же всегда умирает последней, надеешься же всегда до самого конца.

Просидел в камере «иваси» до вечера. Вечером вернули обратно на «хату», по полному тюремному обряду.

На второй день – «На выход. Без вещей». Значит – или к следователю или к адвокату.

Ждал адвокат. И рассказал невероятное, дикое что-то:

– Ваша сестра написала на Вас «донос». Какая-то странная жалоба. Вот ксерокопия. Прочтите.

Прочел дважды, понять ничего не могу, какая-то квартира, какие-то деньги на подкуп адвоката, следователя, еще что-то непонятное про сына, про дочь.