– Не шуми. Что раскричался? Сам, видать, тот еще «правозащитник».

– Нет, я не правозащитник. Одно меня удивляет, почему тюрьмы переполнены! Воровства нет, проституции нет, алкоголизма нет. Даже «сэкса» – и того нет. Никаких нарушений, никаких нарушителей нет! А тюрьмы переполнены. Ты давно на «иваси»? Первый день? Не ври. По глазам вижу, что зэк ты «заслуженный». Ты мне ответь, на один только вопрос ответь – почему у меня нет места в этой тюрьме, «шконки» поганой нет для меня в этой паршивой тюрьме? Раз забрали – обеспечь. Раз посадили – дай мне место достойное. Меня вот в карцер направили. Не знаю, зачем они меня к тебе вдруг втолкнули. У них там охрана вроде меняется. Вот и запихали сюда. Временно. До пересменки. А почему я иду в карцер? Да специально «хипишь» устроил – спать негде! А в карцере, я там один. Я там отосплюсь. Холодно? Да плевать! Зато отосплюсь. У меня ноги неметь начинают. Ты понимаешь – что это? Это же «столбняк»! А он ведь неизлечим. Понял меня? Устал я стоять в камере. Ни сесть там негде, ни лечь, ни выспаться. Каково все это мне, старому человеку, а? Это же дополнительное наказание, это же хуже тюрьмы! А зачем, за что, по какому приговору? Не успеешь ты мне ответить, братан, стучат уже. Да и не надо. Ответ я сам знаю.

Дверь снова загремела затворами. Пришли за «стариком».

– Как звать то тебя?

– Саныч, – кричу вдогонку. – Санычем меня все зовут. Запомни!

– Саныч, – обернулся «старик» от двери. – А ведь мне-то, мне-то всего сорок лет, Саныч. Ты вот это запомни.

Больше в тюрьме мы с ним не виделись.

Дед чутьем уловил надвинувшиеся на станицу беду, бескормицу, разорение. После долгих раздумий понял – плетью обуха не перешибешь. Комбедчиков, желающих распределять готовое, становилось все больше. Решил – надо делить хозяйство. Нелегко дается такое решение – рушить хозяйство, созданное не годами – столетиями, не тобой созданное, многими поколениями. Но делать нечего – надо жить.

«Мне-то не долго осталось, а дети?» Всем детям выделил по дому, с закрепленными за домом земельными участками, наделил каждую родную семью разрешенным в то время количеством скота, лошадей. Казачество еще пользовалось в отношении лошадей определенными льготами, ибо казачья семья обязана была полностью экипировать идущего в армию члена семьи. Это еще тогда, до полного разгона и уничтожения казачества. Экипировка должна была быть полной – обмундирование по установленной форме, молодой, здоровый и сильный боевой конь. Лошадей принимала и нещадно выбраковывала специальная комиссия. Понятно, что на таких условиях выращивать и содержать лошадей в казачьих семьях государству было выгодно.

До поры – до времени.

Дед, обеспечив необходимым хозяйством детей, часть оставшейся собственности сумел удачно распродать, обеспечив себе сносное существование на старости лет.

А далее он делает глубоко продуманный, прямо-таки гениальный ход! Определенное количество скота, лошадей, инвентаря – специально им оставленных – он передает в виде дара вновь организованному колхозу. Собственный дом – добротный, на каменном фундаменте, двухэтажный, со всеми надворными постройками – дарит сельсовету.

Дед на какое-то время становиться героем. Его ставят в пример, как сознательного, преданного Советской власти, казака. Он решает выехать из станицы. Его не только спокойно, без препятствий отпускают, его провожают с почетом.

Дед задумал и сделал главное – он обеспечил спокойствие и неприкосновенность своим детям. Никому и в голову не приходило подозревать в чем-то детей уважаемого Советской властью казака. Казака, поставленного в пример другим. В то время это было важным, начиналась компания по травле и разгону казачества, для этого нужна была какая-то ширма, в виде местных героев. Герои из народа были вне подозрений, властью не наказывались. Планы деда и желания власти совпали.

Конечно, если бы дед остался в станице, все еще могло измениться. Он успел бы попасть и в категорию врагов народа, и в категорию раскулаченных, как это и произошло с большинством станичников. Да и по натуре своей дед бы не смолчал, возмутился разгромом древнего казачьего племени. Но, он уехал из станицы, исчез, поселился и затерялся в огромном по тем временам городе, столице Западного Урала – Перми. Тем самым спас и себя, и обеспечил продолжение своего рода, своей семьи, своей фамилии.

Дед купил в Перми дом. После смерти бабушки Прасковьи – женился, создал новую семью, еще более разрывая связи с родной станицей. А далее – война, не до казаков стало.

С войной приутихла компания против казачества. Казаки, где бы не находились, бросались в бой – по призыву ли, добровольно. Защищать отечество у казака в крови В это время забываются все обиды, унижения – не до того сейчас, потом, разберутся же, должны разобраться. А пока опасность, не пустить, защитить – вот главное!

Больно слышать сегодня, читать в газетах, слушать по телевизору смакование небылиц про предательство казачье в Великой войне с Гитлером, с фашизмом. Чего только не придумали!

Да, числились в фашистских полках казачьи формирования. Но ведь это они себя так именовали!

Были в войсках Гитлера и Украинские полки, и Белорусские, и родные российские с советскими генералами в предводителях. Что же, вся Русь, вся Окраинная и Белая, все были с ними, с фашистами?

Тех казаков-то, что куренными, потомственными казаками были, что сбежали с родных мест испугавшись новых властей, не преуспевших в междуусобной войне с соплеменниками, тех, кто послушался генералов-неудачников, да и уплыл за море, на берег турецкий, где и погибли от бескормицы, от жажды да голода, брошенные на произвол судьбы генералами-предателями, что сами от трусости своей бежали от родных берегов, болтая при этом о верности России, Великой и Неделимой, тех казаков и осталось-то в эмиграции, к началу войны, по подсчетам специалистов, не более десяти тысяч человек. Всех! Вместе с детьми малыми и большими, стариками, тоже противящимися новым порядкам, да с женщинами, вечными страдалицами мужского недомыслия. Где же из этих жалких остатков создавать было казачьи полки да дивизии, о которых, захлёбываясь от восторга, докладывал сподвижникам фюрера генерал-предатель Краснов?

Не было там, в тех «казачьих» полках казаков. Всякие бродяги, душегубы-уголовники записывались в полки эти, чтобы пожить да посвирепствовать «на халяву», под фашистов подделываясь – вот кто там был, в полках этих. Это они, подонки, выдавая себя казаками!

Нет, не дождетесь, господа «смакователи», не признаем мы, наследники великих казачьих родов и фамилий, клевету вашу, описания ваши о предательстве родов наших казачьих земли, их породившей!

После успешного рейда генерала Доватора, возглавлявшего кавалерийские, а значит фактически Казачьи полки, казаки и вовсе воспрянули и перестали бояться. Правда, к тому времени и бояться-то было почти некому – казачества, как самостоятельной сословной народности – практически не существовало. Оставались верные своим казачьим обрядам и обычаям отдельные семьи и даже хутора, но не было цельных станиц, объединенных общими связями семейных родов.

Время отложило возрождение казачества на многие десятилетия.

К следователю вызывают после обеда, часа в три. Беседуют с тобой не более часа. Беседуют так, ни о чем. Все уже говорено-переговорено. Следователь откровенно скучает. Посидит, покурит. Что-то запишет коротко. В свою тетрадку. Протоколов он давно уже никаких не ведет. На подпись ничего не подсовывает. Заведет незаметно разговор «за жизнь» и вдруг неожиданно:

– Так где же деньги, Георгий Александрович?

– Вам не надоело, Владимир Викторович? Вам же давно уже ясно и понятно, что никаких денег у меня нет, и никогда не было. Тех денег, что вы ищете. Ну, подумайте сами, семь с лишним миллиардов рублей, это же какая денежная масса! Ее же не принесешь в чемодане! А переводов на банковские счета вы не нашли. Потому что их и не было. И какие же деньги вы ищете? Вы их ищите. Только не по моему адресу.