Этот же парень напоил меня чаем. Не помню его имени, не помню даже называл ли он мне свое имя, но благодарен ему и помню доброту его до сей поры.
В другой раз меня позвали к себе уверенно обжившиеся в углу молодые парни:
– Старый, давай меняться. Ты нам свои туфли, мы тебе вот эти ботинки. Смотри какие они мягкие и теплые. Тебе в них и сейчас будет тепло и зимой.
– Спасибо ребята, не надо – повел я себя довольно нагло – пусть уж лучше я останусь в своих туфлях. – Я вернул им помятые войлочные боты.
– Да ты что, старый, – опешили ребята, – человеку надо помочь, освобождается, а на волю выйти не в чем.
– Ничего, раз освобождается, найдет обувь. Придумает, в чем домой появиться. Мне мои туфли пока нужны. Да и нравятся они мне!
Ребята переглянулись, спросили озадаченно:
– Да ты кто есть-то, старый?
– Узнаете. Если положено вам знать, узнаете, – спокойно ответил я и отошел в дальний угол.
И сразу почувствовал вокруг себя напряженность. Пустоту. Вроде, вокруг те же люди, но уже и не те. Пустые замороженные взгляды, тебя вдруг не видят и не слышат. Если ты «захотел» и направился к «параше», там тут же создается очередь, захотел попить, но кран «занят». Пошел присесть на освоенное уже тобой место у стены, присесть хотя бы на «корточки», а там уже спиной к тебе люди.
Эта «напряженка» была снята самым неожиданным для меня образом.
После раздачи обеда, когда «кормушка» захлопнулась, ко мне подошел немолодой, но довольно бодрый, уверенный в себе человек. Подошел он не из «командного угла», а откуда-то из глубины камеры. Назвался Григорием.
– Привет, старый. Почему не ешь?
– Посуды нет. Взять не во что.
– Почему не возьмешь у соседа? – он мягко взял меня под локоть, мы отошли к стене, всего-то три-четыре шага, но в этой несусветной тесноте перед нами быстро расступались, мы шли, словно на городской прогулке по бульвару, к свободной скамеечке. – Ты что, один хочешь прожить в этом доме?
– Не знаю, я первый раз. Неуютно как-то. Порядков здешних не знаю. Непривычно все.
– Еще бы, – он помолчал, внимательно поглядел на меня. – Мы знаем о тебе. Знаем откуда и за что тебя взяли. Неплохо ты вел себя с нашими пацанами на «иваси». Замерзли пацаны, согрел ты их. Поживем – увидим, может, и сгодимся друг дружке еще для чего-нибудь. А, как думаешь? Ты нам – мы тебе!
– Может, и сгодимся.
– Ладно, посмотрим. Молодец – рассмеялся он – первый раз в тюрьме, а не спросил, как это всегда бывает с людьми твоего уровня – а кто это «мы». Так и держи себя, главное, не тушуйся, не суетись. Слушай меня внимательно и запоминай. Во-первых, знай, что тебя посадят в камеру с «подсадкой». Тебя будут слушать и передавать твои рассказы. Кому – надеюсь понимаешь. Во-вторых – тебе навяжут адвоката из «ментов». Бывших или сегодняшних, не знаю, но из них. Так что, будь осторожен. В-третьих – где тебе «сидеть», в какой «хате», уже определено. Сам не высовывайся. «Транзит» – это для тебя испытание, чтобы дрогнул. Мы тут посоветовались, решили тебе помочь. Чтобы не загубили. Нам, сам понимаешь, насолить лишний раз «ментам» – за счастье. Так что, с этой минуты ничего больше с тобой не случится. Никто тебя не тронет. Не бойся. Но и сам не «залупайся», этого здесь не любят. Ну и последнее. Тюрьма знает о тебе. По «иваси». Смотри, не скурвись. Ну да, говорят, да и сам вижу, не из тех. Если что, дашь знать вот куда – показал мне номер – это моя «хата», передашь «мулькой», не бойся – дойдет. Но это, если уж очень приспичит. А так, ничего, живи, отсиживайся, место в камере у тебя будет и поглядывать за тобой будут.
– Что требуется от меня?
– Пока ничего. Будь самим. Там посмотрим.
– Имей в виду, денег у меня нет.
– Нам деньги не нужны – засмеялся он – свои пока есть. Живи и не суетись. Чаем тебя попоят, хлеб сам бери, не брезгуй, хлеба дают достаточно. Кружку вон у того парня брать будешь. Он сам подойдет. Пей чай. За стол не садись, не надо, как бы не вышло чего. Защищать ведь, сам знаешь, никто не кинется. Не начальник теперь. Спать не просись, тебя позовут. И смелее, спокойнее будь. Не тушуйся. Ну, с богом. Я больше не подойду. И ты меня не узнавай, не надо. Будь.
И ушел. Больше не подходил. Если случайно встречались – в одной камере все же были – на меня не смотрел. Пока мы говорили, около нас вертелись какие-то два парня. Но только разошлись и парни исчезли. Народу в камере битком, всех не рассмотришь, не различишь.
Да и рассматривать охоты нет.
Ночью у меня случился почечный приступ. Боль нестерпимая. Пробрался к двери, начал стучать. Три часа ночи. В камере тихо. Но стучу, мочи нет, больно. Вдруг слышу:
– Так не достучишься. Долби ногами.
– Так разбужу же всех.
– Да и так не все спят. Стучи, может, подойдет кто. – Никто не подходил. Видно – охране не до нас. Кто-то подошел из глубины камеры:
– Не стучи, бесполезно. Кому ты там нужен. На вот, попробуй, это пенталгин. Может, поможет.
И помогло. Боль стихла. Я сел где-то у стены на «корточки», слегка раскачиваюсь, усмиряю боль в боку, в пояснице.
– Эй, старый, иди сюда, ложись вот, поспи. – И абсолютно пустая «шконка»!
Не раздеваясь, не разуваясь взбираюсь на верхнюю «шконку», вытягиваюсь на голых «лыжах» и засыпаю. Мгновенно.
* * *
Так уж получилось, что история большой семьи Краснопёровых-Запеваловых ранее Петра Васильевича, пра-пра-деда нашего, погибшего в первую Мировую войну, в рассказах не передавалась. Может, и передавалась кем-то и где-то, но до нас те рассказы не дошли.
Все члены семьи до зрелого возраста считались Красноперовыми. В станице ведь как – в одном краю жили почти сплошь Запеваловы, а в другом краю, одни Красноперовы. А иных фамилий в станице практически и не было.
Это старые казачьи фамилии. Красноперовы, это вообще – одна из самых старых – можно сказать, даже самых древних, казачьих фамилий, среди сохранившихся Уральских казачьих родов.
Историю семьи вел и хранил дед Георгий. Егор, как его звали в станице. Но он в период раскулачивания уехал в Пермь, увез с собой все свои записи по истории семьи. После его смерти записи затерялись. А может, и нет, может, и хранятся где-то у его новых, «пермских», потомков.
Много интересных историй помнила наша мама, Алевтина – его дочь. По вечерам, особенно в длинные «военные» вечера, она любила рассказывать эти истории детям. Рассказчицей она была великолепной и для младших детей не было большего удовольствия, чем слушать ее рассказы.
Многое впоследствии забылось. В то неспокойное время не до запоминаний было, а записывать и вовсе не приходило в голову. Поэтому, многие семейные истории забыты, потеряны. Например, рассказы деда Василия, отца Петра Васильевича, о службе в Петербурге, в период русского бунта в 1905 году, бунта, который чуть позже громко обозвали Революцией! Потеряны и многие другие воспоминания, но кое-что все же сохранилось.
В памяти, рассказах.
Любила рассказывать семейные истории тетя Шура – так ее в семье звали все.
Тетя Шура. Александра Петровна. Удивительная это была женщина. В Челябинской нашей общине всё держалось на ней и крутилось вокруг неё. Кто-то приходил узнать о своих родных – в суматохе тех лет это было постоянно. Всё тогда перемешалось, перепуталось. Одни ехали на Запад, другие на Восток. Многие уезжали на Север, на заработки. На шахты ехали, на новые заводы. Тогда же вся страна строилась! Кто приезжал в Челябинск – останавливались у неё, у тёти Шуры. Кто-то хотел узнать о своих родственниках, спросить адреса – приходили к тёте Шуре. Она знала всё и обо всех. И все наши знали, что тётя Шура знает. Если кто-то куда-то уезжал, поступал на какую-то работу, приходил к тёте Шуре, старался сообщить о своих изменениях в жизни.
