На пешеходном переходе Хеннинен резко затормозил и остановился.

— Послушайте, — прошептал он.

— Слушаем, — демонстративно прошипел в ответ Жира и напряженно сгорбился, прямо как Хеннинен.

Прислушались. Откуда-то и правда что-то слышалось. Из ближайшего переулка доносился покрывающий все шум вентиляционных систем, сквозь который с трудом прорывался некий голос, скорее даже плач. Постояли еще некоторое время, а потом прошли несколько метров вперед, но, как только приблизились к дому на другой стороне улицы, этот голос как сгинул.

Хеннинен снова остановился.

— Он шел откуда-то отсюда, из-за поворота, — сказал он, повернулся и заковылял в обратную сторону, так что всем другим пришлось поторопиться, чтобы успеть за калекой.

Там на углу стоял газетный киоск, окна которого со стороны футбольного поля были заклеены малярной лентой, а за ним находился банкомат — этакий желтый козырек с большими, как у бабочки, железными крыльями, призванными обеспечить безопасность клиента. Из-под крыльев торчали две худые ноги в капроновых колготках, и плач, очевидно, доносился откуда-то из верхней части. Подошли ближе и остановились метрах в двух от банкомата. Верхняя часть плачущего существа по-прежнему была не видна.

— Хм, — произнес Хеннинен, и оно прозвучало как-то на удивление громко в этой пустоте. — Можем ли мы чем-нибудь помочь?

Всхлипы прекратились, а через некоторое время материализовалась наконец и верхняя часть безличных до этого момента ног.

По всем параметрам это было довольно нелицеприятное зрелище. То, что неожиданно выползло из-под ярко-желтых крыльев, оказалось банальным затасканным трансвеститом. На нем были красные туфли на каблуках, причем один каблук сломался и затерялся где-то по дороге, капроновые колготки, покрытые многочисленными «стрелками», что-то вроде юбочки и в заключение, над красным пиджачком из искусственной кожи, некое подобие лица, такое разочарованное и опрокинутое, что со всем своим съехавшим от слез килограммовым макияжем напоминало скорее оползень в горах.

В целом все существо было настолько неуклюжим и угловатым, что никакого другого определения не приходило в голову, кроме как «наспех срубленный топором», и это было так близко к действительности, что, кровоточь оно со всех сторон, никто бы не удивился.

— Что за б… — воскликнул было Жира, но тут же прикрыл рот рукой.

— Эта, — сказал Хеннинен. — Сорри.

— Мы тут мимо проходили и вот услышали, — выговорил наконец Маршал.

Парень снова разрыдался. Слезы лились из него с удивительным, учитывая, что проплакал он уже довольно приличное время, напором, брызгали во все стороны, как у клоуна, поэтому в конечном счете было довольно сложно решить, плакать ли вместе с ним, смеяться или просто охать от ужаса.

Наконец бедолага все-таки заговорил. Довольно зычным басом он пояснил, что у него на счету должно было быть столько-то и столько-то таких-то денег, он очень подробно все это описал, а потом когда закончил, то всем стало понятно, что теперь у него денег нет.

— Так ты поэтому рыдаешь, — сказал Жира, и в его тоне слышалось одновременно и разочарование, и сочувствие.

— Мне надо домой, а я живу… Бог знает где я живу, и мне надо ехать на такси.

На Хеннинена вся эта история оказала просто какое-то невероятное действие, возможно, потому, что он весь день старался быть рыцарем печального образа и теперь, снова вспомнив об этом, решил вести себя по-рыцарски.

— У нас там что-нибудь осталось? — спросил он и посмотрел на Маршала.

Снова пришлось залезть в мокрые карманы в надежде найти там хоть что-нибудь и, не найдя, пошарить еще для приличия какое-то время, а потом, с трудом вытащив руки наружу, печально развести ими в стороны и сказать, что, к сожалению, ничего нет.

— Неужели совсем ничего? — переспросил Жира. — Ведь света же не было и все такое.

— Ничего не осталось, то есть осталось совсем-совсем немного, я к тому, что ни на что не хватит, хотя, конечно, мы тоже о такси говорили, но сейчас стоит задуматься о будущем, то есть я к тому, что у меня похмелье, и я ужасно голоден, и вообще, блин, я страшно устал.

Это признание повисло в воздухе, как холодный туман, и все еще какое-то время его обдумывали.

— Я понимаю, — сказал парень-девушка через несколько минут и опустил голову. С его макушки свисали две длинные пряди, которые теперь прилипли к щеке и были похожи на темные царапины. — Конечно, я понимаю, дети мои, — повторил он.

После этого некоторое время просто молча стояли на месте в порыве какого-то охватившего всех и непонятно откуда взявшегося благоговения, и казалось, что можно так стоять до самого скончания веков, где бы оно там ни находилось, но в тот самый момент, когда мысль о том, где бы оно могло быть, только начала складываться, Хеннинен сделал нечто совершенно непостижимое.

Он шагнул вперед раз и другой, подойдя вплотную к парню, и сказал, что ему невероятно жаль, что все так случилось, и что, к великому сожалению, он не может дать ему денег, но что сердцем он всегда с ним. А потом он крепко и чувственно обнял его.

Все это вызвало полное остолбенение. Похоже, что не менее шокирован был и сам трансвестит, он снова зарыдал, но теперь все время повторял: «Ах вы мои золотые, ах вы мои золотые», а потом наконец и Хеннинен вдруг понял, что его совсем куда-то не туда занесло, осторожно высвободился из объятий, сказал, мол, всего хорошего, нам пора идти, и вернулся обратно к Жире и Маршалу, снова зацепившись за них, как возвращенная часть единого целого, и опять заспешили вперед, короткими шажками от банкомата к основной улице, Жира в очередной раз попытался пойти не в ту сторону, но ему не дали, а затем ряды выровняли и прошли полквартала, потом еще целый квартал и еще один, около странных, похожих на коробки для гаек домов свернули налево и стали подниматься в гору, на которой, собственно, все эти дома и топорщились, и только тут, в окружении маленьких, картонного вида домиков, построенных еще в начале пятидесятых, вдруг заметили, что проделали уже значительный путь, и подумалось, что можно несколько сбавить темп.

— Давайте пойдем помедленнее, — предложил Маршал.

Это подействовало должным образом. Жира остановился сразу, Хеннинен по инерции прошел еще немного вперед. Он был вынужден сделать несколько подпрыгивающих движений на здоровой ноге, чтобы затормозить, вид у него был такой, будто он только что проснулся где-нибудь в детском надувном замке-батуте, стоящем на площади перед супермаркетом.

— А, да, что такое? — спросил Хеннинен.

— Ничего, просто устал.

— Ну, тогда пойдем? — спросил Жира.

— Ты что, не слышал? Я устал, и вообще мне хотелось бы проанализировать недавнее поведение Хеннинена.

— А мне хотелось бы проанализировать тебя по морде, — сказал Жира.

Этот обмен любезностями пришлось приостановить в связи с тем, что из соседнего двора вывернул разносчик газет, он оставил тележку у дверей, а сам с толстой пачкой скрылся в подъезде. К тележке, конечно, тут же надо было подойти, но разносчик, по всей видимости, был человеком сообразительным: во-первых, сверху он положил газеты на шведском языке, а во-вторых, перевязал всю кипу таким невероятным образом, что вытянуть оттуда какую-нибудь газетенку было делом сложным и не стоящим затрат. И все же, неудобно склонив голову набок, пришлось прочитать хотя бы шведские заголовки, из которых следовало, что все события происходят где-то далеко в мире, да к тому же еще на зияющем пробелами языке, что, однако, не помешало Жире постараться вытянуть из пачки одну газету, но попытка не увенчалась успехом, так как разносчик неожиданно вынырнул из дверей, это произошло так внезапно, словно кто-то вдруг нажал на кнопку быстрой перемотки.

Разносчик остановился у тележки и вытаращил глаза, так что сразу стало заметно: чтобы взбодриться, он принимает по утрам какие-то суперэнергетические напитки. Он молчал, и, собственно, именно поэтому заговорил Жира, сказав что-то про удивительную систему крепления газет на тележке, но парень никак не отреагировал, собрал лоб в складку, взял тележку и ушел восвояси, и как-то очень логично было тоже отправиться дальше.