Хеннинен тут же пришел в сознание:

— Двадцатки ни хрена не хватит.

— Конечно, на том условии, что вы непременно все вернете.

— Какой разговор, — заверил Маршал. — За кого ты нас принимаешь?

— А может, все-таки сорок? — спросил Жира, похоже, его всерьез озаботило их денежное положение.

— Но только сорок, ни цента больше. У меня тоже, знаете ли, расходы. И вернуть обязательно!

— Ну, ты же нас знаешь! — заверил Жира.

— Вот именно, к сожалению, как-то знаю.

Котилайнен еще немного потеребил в руках свой бумажник, потом вытащил оттуда две двадцатки и протянул их Маршалу, который на тот момент стоял к нему ближе всех. Маршал скатал их в тонкие трубочки, засунул в карман брюк, усиленно делая вид, будто так и надо, но тут же внезапно стало как-то стыдно за то, что взял эти деньги, словно они были доказательством того, что это целиком его вина.

Таким образом, снова пришло время присоединиться к кружку любителей самопоедания, но тут ни с того ни с сего вмешался Хеннинен — вмешиваются всегда обычно ни с того ни с сего, прерывая на полуслове, — он неожиданно подал голос из своего гнезда и сказал:

— Ой-ей-ей.

— Что случилось? — спросил Маршал.

— Мне что-то совсем нехорошо. Совсем.

— Нехорошо?

— Хреново мне, братцы. И в физическом, и в моральном, и даже в эстетическом смысле. Полный аут.

— Что нам с ним делать? — испугался Жира, и было непонятно, спрашивает ли он у Хеннинена, что делать с его состоянием, или у других присутствующих, что делать с Хенниненом.

— Мне бы на воздух, — простонал Хеннинен и согнулся в три погибели.

— Полагаю, визит вежливости на этом окончен, — сказал Котилайнен. — Деньги получены — и поминай как звали.

— Ну почему, мы еще о погоде поговорили, — улыбнулся Жира.

— Я не к тому, чтобы вы тут насовсем оставались, — уточнил Котилайнен и посмотрел на скрючившегося на диване Хеннинена. — Хотя, конечно, уже поздно и вам пора.

Жира кое-как соскреб себя с дивана и положил руку на плечо Хеннинену, словно собирался благословить его или поговорить по душам, как мужчина с мужчиной, или еще чего-то.

— Ну что, дружище, поднимаемся и идем, — сказал он.

Хеннинен попробовал встать, но тут же ухватился за край дивана, Жира подставил плечо и поддержал его. Так вместе они по дуге обошли диванный столик, Хеннинен как-то совсем размяк от той пары травяных затяжек, которые он сделал, и двигался теперь очень медленно.

— Блевать хочется, — промычал Хеннинен.

— Насрать хочется, — ответил ему Жира.

— Сами-то справитесь? — спросил Котилайнен и уже было протянул руку, чтобы снять свой колпак, но, видно, на ходу передумал, а рука так и осталась висеть в воздухе.

— Ну, нам не впервой таскать Хеннинена, — сказал Жира.

— Ща блевану, — буркнул Хеннинен, оторвался от Жиры и, раскачиваясь из стороны в сторону, ринулся в коридор, на ходу врезался в комод и уронил стеклянный графин со стоящим в ним напрочь высохшим сухоцветом.

— Ёшкин кот! — охнул Котилайнен. Он, очевидно, расстроился так сильно, что даже не мог толком выругаться, уж что там было ценного, какой-то задрипанный цветочек, но, может, ему была как-то особенно дорога эта ваза, а она разлетелась на кусочки.

— Простите, — сказал Хеннинен.

— Простите, — сказал Маршал.

— Простите, — сказал Жира, открыл дверь, вытолкал Хеннинена на лестничную площадку и вышел сам. Маршал вышел вслед за Жирой. Последним вышел Котилайнен, он кричал, обращаясь ко всем впереди идущим, что все надо вернуть на этой неделе, потом сам вернулся домой и закрыл за собой дверь. Как только более-менее отошли от всех этих входов и выходов, оказалось, что Хеннинен уже спускается вниз по лестнице, опасно наклонившись вперед и направляясь прямо к стеклянной двери балкона.

Жира бросился за ним и успел схватить за плечо — что-то в нем, наверное, есть, в плече, раз так часто приходится за него хвататься по поводу и без, хотя ведь, ищи не ищи, никакой ручки там нет. Маршал несколько театрально спустился следом, это, кстати, сегодня уже было подмечено, про лестницу, что трудно спускаться по ней, делая вид, будто я — не я, и лошадь не моя, такое поведение всегда рождает где-то глубоко в душе острую потребность некого постановочного минимума, хотя если вдуматься, то сама постановка вопроса «я — не я» уже содержит в себе элемент игры воображения. Как бы там ни было, но сейчас ситуация складывалась более чем реальная и даже в некотором роде очень серьезная — Хеннинен, широко расставив ноги, стоял перед стеклянной дверью балкона и повторял, мол, это моя жизнь, как хочу, так и живу, потом он вдруг вырвался из цепких рук Жиры и, повернув к ступенькам, стал медленно сползать по ним вниз, правда, на этот раз, он спускался гораздо аккуратнее, за что, конечно, следует отдать ему должное. На улице уже совсем стемнело, что произошло гораздо быстрее обычного из-за нависшего над городом необъятного темного облака, бесконечно источающего воду; вероятно, именно заоконная неотвратимость бытия отразилась на общем состоянии всего подъезда, и теперь здесь было не только темно, но еще и очень тихо. В свою очередь, темнота и тишина повлияли на то, что спуск по ступенькам получился исключительно медленным и осторожным, и можно было подумать, что это крадутся три известных вора-весельчака, с одной, правда, поправкой, что в тот самый миг никто из них не выказывал особой радости, да и было уже замечено в течение дня, что преступные вылазки ни к чему хорошему не приводят.

На последнем лестничном пролете Жира умудрился совершить довольно грубый и, учитывая тогдашнее шаткое положение Хеннинена, даже опасный обгон и первым оказался у входной двери. Он замер, вглядываясь в темноту шумящей за стеклом воды, подкрашенной в цвет уличных фонарей, и вид его не внушал доверия.

— Я успел забыть, что там идет дождь, — сказал он. — Может, лучше было бы остаться здесь?

— Открывай же наконец эту хренову дверь, я хочу подышать воздухом, — закричал Хеннинен и доказал тем самым, что слова его тоже имеют силу действия: Жира тут же открыл дверь, пропустил вперед Хеннинена и Маршала и вышел за ними следом.

Дождь и правда все шел и шел, и даже пуще прежнего. В этом темнеющем с каждой минутой мировом пространстве он казался злым и холодным, превращая даже яркие пятна горящих уличных фонарей в образы дрожащих от страха мокрых овец на заклание.

Хеннинен затараторил что-то неразборчивое, похожее скорее на путаную рекламу какого-то средства от живота, время от времени можно было разобрать отдельные слова и выражения, и стало понятно, что говорит он о силе притяжения и о том, что с ней что-то не так, а потом он вдруг разом замолчал, видимо для того, чтобы подышать-таки воздухом, вышел на середину дороги и, опустив покорно руки, задрал голову к небу.

— Вот теперь мне хорошо, — пробормотал он сквозь дождь, открыл рот и стал жадно глотать этот льющийся с неба бульон, приправленный птичьим дерьмом и еще Бог знает чем.

Шел дождь, и хотелось сказать, что он шел, и шел, и шел, но даже все три слова, поставленные друг за другом, не в силах показать истинные масштабы этой дождегонии, казалось, там, в небесах, кто-то что-то перевернул, и теперь вся вода гигантской титанической прорвой ринулась на землю, тут уж не до вычисления непрерывностей, наверное, можно было бы сказать, что шел дождь в энной степени, или просто, что дождь наяривал нещадно.

— Какое право он имеет так нахуяривать? — спросил Жира упавшим голосом.

Сидели под синим тентом, правда, в такую непогоду защита от него была чисто номинальная, но, чтобы до него добраться, пришлось проделать долгий и извилистый путь в несколько кварталов с остановками и бесцельным кружением на месте, зато вполне сносно провели время.

Тент был натянут над витриной, которая в самом низу упиралась в узкий и покатый гранитный подоконник. На нем можно было кое-как сидеть, опираясь на широко расставленные ноги и изрядно наклонившись вперед, такое положение идеально подходило сейчас Хеннинену, изрыгавшему из себя длинную склизкую массу, довольно-таки плотную и вязкую по консистенции, такую, которая начинает выходить уже тогда, когда в желудке в результате многочисленных предыдущих позывов не остается совсем ничего. Его волосы мокрыми прядями спадали на лицо и все время грозили смешаться с выползающей изо рта слизевотиной.