— Только воняет этот твой деликатес, как настоящее г…, у меня от одного воспоминания срабатывает рвотный рефлекс, — сказал Хеннинен. — Точнее, «воняет» даже не то слово, здесь не только запах, но и звук, я так часто слышу у себя под ухом это смачное чавканье, что, похоже, оно прочно укоренилось в моем сознании и вызывает теперь стойкие неаппетитные ассоциации.

— Что-то здесь и вправду завоняло отходами, — заметил Маршал и достал из кармана пачку сигарет. — Хотел бы, однако, заметить, что я также имел возможность быть свидетелем вышеупомянутого чавканья на протяжении, скажем так, определенного исторического периода, а потому попрошу не разговаривать со мной, как с туземцем, на одном лишь том основании, что вам, видите ли, сегодня с утра плохо, а мне нет.

— Опаньки, — сказал Хеннинен.

— Да! То есть нет, конечно, что-то меня прорвало, прошу прощения.

— Это, наверное, последствия общей утренней нервозности, — предположил Жира.

Пачка сигарет выползла наконец из кармана на свет Божий, что тут же привлекло внимание стоявшего в сторонке шустрого стрелялы.

— Подкинь парочку, — попросил парень, подергивая свитер на груди.

— Опаньки, — сказал Маршал. — А почему же сразу две?

— Надо.

— Ясно.

Маршал постучал по пачке и выдал жаждущему две сигареты, тот, в свою очередь, стал копаться в карманах. Порывшись некоторое время, он нашел то, что искал, и протянул Маршалу маленькие маникюрные ножницы.

— Это тебе, — сказал он, и его голова дернулась назад и в сторону, так, словно на затылке у него был крюк, к которому привязали длинную леску и дергали теперь за нее из окна дома на противоположной стороне улицы. — Это, типа, ключи от города или что-то вроде того. Типа, «опель» или «мазду» можно открыть.

— Типа, можно, — повторил Маршал.

— Короче, бля, спасибо, — сказал парень и отчалил. Он шел, опустив плечи, глядя в асфальт, и был похож на первобытного человека. Взревели моторы, заголосили клаксоны.

— Завсегда пожалуйста! — закричал ему вслед Хеннинен, стараясь выглядеть бодро. Однако, несмотря на благородные намерения, его прожженный куревом и опаленный похмельем голос звучал не бодро. Мимо прогрохотала огромная фура — все вокруг затряслось и задрожало. Когда она, наконец, свернула, унеся с собой шум и грохот, казалось, что все материальное, что было на перекрестке, сместилось со своих мест сантиметра на два как минимум.

— По-моему, мы что-то не договорили, — вспомнил Маршал.

— Разве? — очнулся Жира. — Я не помню, или, вернее, я хотел сказать, что мне, похоже, как-то все равно.

— Значит, и разговаривать теперь уже не о чем, — вздохнул Хеннинен.

— Я, кажется, припоминаю, — встрепенулся Маршал, — мы говорили о неком мясосодержащем кулинарном изделии, которое кто-то съел и не подавился. Я еще потом не к месту разоткровенничался, ну да ладно теперь об этом.

— Это был прекрасный мясной пирожок. Да, и еще о том вечере, на котором мы задержались. Возвращаясь к твоему справедливому замечанию, что нам сегодня плохо, а тебе нет, возникает резонный вопрос — а где вчера был ты? У нас, понимаешь, деньги кончились, и мы триллион раз в задницу пытались до тебя дозвониться.

— Сложно было не заметить, — сказал Маршал. — «На вашем автоответчике триллион в задницу сообщений. Чтобы прослушать сообщение, нажмите один. Чтобы удалить сообщение, нажмите два». Их было тридцать два, этих сообщения, вот мне больше делать нечего, кроме как их слушать.

— Не, мы так много не звонили.

— Из чего следует, что триллион — это меньше, чем тридцать два, — заключил Хеннинен. — Запомните хорошенько!

— Ну, наверное, еще мать-покойница пыталась пару раз прозвониться, то есть, тьфу, какая покойница, — мать-старушка. Надо ж так перепутать! Все, типа, пора что-то делать с этой жизнью.

— Пора, — согласился Хеннинен.

— Я говорю, мать моя так считает, — пояснил Маршал.

— Так что же ты делал или там не делал вчера? — спросил Жира.

— Да я, собственно, ничего не делал.

— Но это мы, собственно, уже знаем, — сказал Хеннинен и сморщился так, словно на носу у него было нечто к носу не относящееся.

— Я, типа, прилег днем ненадолго и заснул. А потом это ненадолго надолго растянулось, в общем, лег я где-то в районе пяти вечера, а проснулся в два ночи — и сна ни в одном глазу. После чего последовали три часа ворочания и разных тяжелых мыслей, а потом еще часа два пошлых сновидений, и так до самого утра.

— То есть до сейчас, — уточнил Жира.

— Похоже, и правда пора что-то делать с этой жизнью, — сказал Хеннинен. — А так как я сейчас в результате неких непонятных мне причин оказался в таком вот промежуточном состоянии натянутой пружины между опьянением и похмельем, то хочу вынести данный вопрос на всеобщее обсуждение и как на духу спросить у нас всех, а не пора ли нам всерьез заняться каким-нибудь делом, ну вообще по жизни, я имею в виду.

— Ну, батя, ты загнул! — сказал Жира.

— Я никак не могу разобраться с этими снами, — продолжал объяснять Маршал. — Ну вот, например, даже если я проспал, предположим, часов двадцать, то все равно засну еще где-нибудь днем. И этот дневной сон снова растягивается до безобразия, и потом так странно и ужасно просыпаться посреди ночи, ведь лег-то просто прикорнуть на полчасика. Это все равно как зайти в лифт на первом этаже какого-нибудь гипермаркета, а выйти на третьем этаже в своем же подъезде.

— Красиво сказано, — заметил Хеннинен. — Но похоже, мое предложение о поиске занятия не нашло поддержки у населения.

— Я даже не знаю, — проговорил Маршал, и в словах его был слышен тяжелый и недовольный скрип. — Может, мы не будем вот так вот с самого утра затевать производственную гимнастику.

— Я предлагаю, например, сыграть в кости, — сказал Жира.

— Предложение неплохое, — отозвался Маршал, однако голос его был на удивление равнодушным, хотя, возможно, виной тому был ранний час и его странные отношения со снами. — То есть я хотел сказать, что сыграть, конечно, можно и мы обязательно сыграем, но следует ли начинать день именно с этого? Я не уверен, что смогу быть сейчас достаточно внимательным. Да и здоровье вашего рассудка вызывает у меня большие сомнения. Честно говоря, выглядите вы… как бы это сказать помягче… хотя пошла она, эта деликатность… херово, в общем, выглядите.

— Скверно, скверно, — сказал Жира и так резко захлопнул рот, что зубы клацнули друг о друга. Затем запрокинул голову и сидел так некоторое время, наблюдая за тем, как невероятно медленно ползут по небу рваные облака. Возвратившись на бренную землю, его глаза еще пару секунд косили в разные стороны, словно бы там в поднебесье они увидели что-то божественное или, по крайней мере, что-то такое, что заставило их разбежаться.

— Ты прям как будто заново уверовал, — нарушил тишину Маршал.

— Может, и уверовал. Я вообще-то думал об игре в кости, и как только подумал, мне сразу так тепло сделалось, от одной только мысли. Так что я теперь верю в кости.

— Хм, — произнес Хеннинен.

После этого никто не знал, что сказать, и какое-то время все сидели молча, так что даже сама мысль о поиске какого-нибудь занятия утратила актуальность. Народ за соседними столиками постепенно менялся, кофе лился в стаканчики ручьем, мимо то и дело проплывали люди, кто поодиночке, кто шустрыми стайками. На противоположной стороне улице старик из магазина канцелярских товаров с тоской расправлял над витриной тканевый козырек.

После созерцания всего этого разномастного бытия рука сама собой запросилась в карман джинсов, и было в этом что-то схожее с почесыванием в публичном месте, когда на самом деле думаешь, что не стоило бы, и даже не очень хочется, но рука сама тянется и начинает бродить по карману, тщательно обыскивая его содержимое. И вот уже из кучи ключей и всякой всячины один за другим на свет извлекаются потертые кубики для игры в покер.

— Четыре на столе, — подвел итог Жира.

— Вынужден с тобой согласиться, — отозвался Хеннинен.