— И правда, — сказал Маршал. — Я тоже забыл, но я, вообще, там, в магазине, участия в выборе не принимал.

— И вот такое, извините, тунеядство мне приходится терпеть изо дня в день.

— Да ты вообще, пиндюк, блин, понимаешь, радоваться должен, что хоть что-то на ногах есть, — сказал Жира. Этот «пиндюк» в его речи выглядел как-то чужеродно, но, возможно, он всего лишь решил немного приукрасить свою ругань в присутствии дам.

Некоторое время никто не мог ничего добавить, просто сидели и смотрели на Хеннинена, который прыгал по траве, стараясь растоптать туфли до нужной формы. Пришло в голову, что он похож на пугало, и подумалось вдруг, отчего же это людей, вот так, ни с того ни с сего, называют пугалом, вероятно, это связано с неким ощущением несоразмерности, как, например, в случае с Хенниненом, если присмотреться, то его одежда, обувь и аксессуары — все были настолько чужды друг другу, что складывалось впечатление, будто весь образ слеплен из множества разных людей, а теперь в дополнение ко всем его несуразностям в формах, видах и растительности добавились еще и эти туфли, похожие на темные комья грязи, но странным образом демонстрирующие всем вокруг, что в них, как и в новом автомобиле, есть некий дурман промышленной новинки. Так он и вышагивал взад-вперед с болезным лицом и был похож на пугало, хотя, если честно, пугать здесь толком было некого.

— Вот так пугало, — сказала одна из девушек.

— Спасибо, милая.

— Слушай, пташка, а ты хоть когда-нибудь настоящее пугало видела? — спросил Жира. Он, наверное, думал тем самым как-то утвердиться в глазах городской младой поросли. — Пугало или чучело, как правильнее?

— Полохало, — сказала одна из девушек.

— Нет, полохало, это как-то уж совсем не по-человечески, — заметил Маршал.

Хеннинен прекратил наконец прыгать, присел рядом на лужайке и пояснил, что чучело — это то, что достают из чулана, собранное и слепленное из всего, что попало под руку, то есть продукт домашнего изготовления, тогда как пугало — это уже нечто более оформленное, возможно, даже серийного производства, их можно купить в соответствующем магазине.

— Ладно, ладно, — сказал Жира и вновь повернулся не то к Лизе, не то к Лене, не то к Лауре. — Ну, так видела?

— Видела, видела, — ответила девушка с таким видом, словно ее оторвали от важного дела. Да, она видела настоящее пугало, или как его там, а зовут ее Лаура. Она какое-то время жила в деревне. И там какой-то сосед сделал, значит, пугало, или как там его, из шеста и соломы, нацепил сверху драную одежду и смешную шляпу, а на шею повесил кольца из фольги, чтобы они позванивали на ветру, и оказалось, что этот звон пугал всех гораздо больше, чем само пугало. Но она боялась именно пугала, а не звона.

— В деревне всегда так, — сказал Жира таким трагичным голосом, как будто в деревне никогда не был.

— А я однажды на электросторожа нассал, — проговорил вдруг Хеннинен.

Однако шокирующее признание публику не возбудило, ни у кого не нашлось, что на это сказать, и тогда Маршал спросил у Лауры, где находилась та деревня, в которой она тогда жила. Лаура назвала какое-то имя, которое тут же забылось, но это было где-то недалеко от Хельсинки, или, может быть, чуть дальше или даже еще дальше, там много таких вот друг на друга похожих имен, типа Нуккила, Луккила, Суккила, Пуккила, а какая между ними разница и что появилось первым, а что вторым, никто уже и не разберет, да и сами деревни наверняка кроме имени мало чем отличаются. После этого на некоторое время над лужайкой повис небольшой молчальный пузырь, воздух в нем двигался медленно, а в воздухе парили белые пушинки и другой легкий мусор, образовался, так сказать, подходящий момент, чтобы ненадолго погрузиться в размышления, от всех этих названий в голове осталось легкое кружение и почему-то вдруг захотелось целоваться, но потом вдруг вспомнилось, что надо бы сказать что-то Лауре, так все уже сказали, но кроме «да уж» ничего не придумалось.

Жира вновь открыл свой словесный ларец и стал рассказывать про деревню:

— Мы с Хенниненом, то бишь с этим, алкоголиком, были в тех же краях прошлым летом, ездили на выходные, там еще было такое озеро, такое, как там оно называлось, блин, не помню нафиг, ну, в общем, озеро, и мы там были, вот.

— Точно, были, — задумчиво проговорил Хеннинен, потом попросил у Жиры перочинный ножик и, получив его, стал вспарывать бок своему стальному ботинку.

— Не подумайте, что я преуменьшаю значительность вашего поступка, мне просто жизненно необходимо внести некоторые коррективы в эти шлепанцы, а то я сдохну в них.

Он крутил и вертел новые боты, то там, то здесь протыкая бока острым лезвием перочинного ножа, в конце концов, все необходимые вскрытия были сделаны, и резные уродцы вновь оказались на ногах у владельца. Тут же неподалеку на земле расправил крылья какой-то жук-навозник и так звучно для своего небольшого размера поднялся в воздух, словно считал, что его существование в природе непременно должно быть замеченным.

— Ну вот, значит, были мы там в деревне, — сказал Жира, ему явно очень хотелось рассказать эту историю девушкам. И он стал рассказывать, и никто ничего не успел на это сказать, а потому пришлось слушать и делать вид, будто история эта очень поучительная, как, впрочем, все истории на основе реальных событий.

История, собственно, была следующая: они с Хенниненом приехали на дачу к двоюродному брату Хеннинена, который действительно проживал в том районе с дурацкими географическими названиями. Брат Хеннинена привез с собой литровую бутыль спирта, дело в том, что его родной брат работал врачом в больнице, и у них там этого спирта — завались: во благо и во вред. В начале вечера они с помощью этого спирта пытались разжечь отсыревшие дрова, а под конец Хеннинен блеванул в этот самый костер и потушил его.

— Спирт уже не загорелся, очевидно, он слишком долго пробыл в Хеннинене, — сказал Жира. — Хеннинен всегда так, слижет все самое вкусное и выплевывает.

Там вообще было много народу, какой-то столичный дачник приплыл из соседней деревни на моторной лодке, пришла и местная достопримечательность — этакий деревенский дурачок, пятидесяти лет от роду, с полным ртом кривых и гниющих зубов и ужаснейшим дефектом речи, как его вообще кто-то понимал — загадка, а ведь говорят, работал, где-то в торговле, но не суть. Звали его Пекка-лох, хотя на самом деле его имя было Юсси, но это был какой-то местный юмор, или же они там считали, что Юсси-лох было бы как-то слишком грубо. Ну вот, они там всей компанией и глотали эту спиртягу ночь напролет, Жира еще уточнил, что они как обычно нахрюкались в зюзю, что прозвучало довольно-таки странно, словно он пытался сойти за своего в компании ударников целины.

От всех этих возлияний у Хеннинена где-то в середине ночи заклинило башку, он начал мрачно ухмыляться, потом заявил, что, похоже, кто-то здесь явно сбрендил, а еще через некоторое время стал жопой кверху взбираться на ближайшую березу, откуда потом и спустился, чтобы затушить костер своей блевотиной.

— Я просто обязан вмешаться, — сказал Хеннинен, — простите, ради Бога, но я не могу не сказать. Там просто все дело было в том, что этот, на фиг, спирт, он как-то странно на меня повлиял, это из-за него я вдруг стал таким, понимаете, мне вдруг в голову полезли всякие страшные мысли, так что я, блин, перепугался на хрен, а что, если вдруг дойду до самого последнего вопроса, что потом… Вот я и решил лезть туда, на дерево, я почему-то подумал, что все они останутся внизу, эти вопросы, блин, если я вновь окажусь в первородном состоянии. Только, на хрен, забираться таким методом и в таком состоянии было сложновато.

— Можно я теперь продолжу? — спросил Жира.

— Да, конечно, это был, так сказать, небольшой комментарий. А еще я хотел добавить, что когда я все-таки влез на это чертово дерево, то там, на ветке, я вдруг почувствовал такой груз человечества, что мне тут же захотелось блевануть. Берегитесь человечества!