— Почему?! — Мария подала теплый плед, набросила на его худые плечи. — Расскажите о себе… Мне хочется знать все.

Глаза Голубева засветились.

— На заводе Торнтона вспыхнула стачка. Наша группа напечатала на гектографе прокламацию, собрала деньги, даже газету выпустила. Верите ли, рабочие зачитали ее так, что хлопья одни остались.

— Славно!

— Славно… Но в эти дни приехал из Воронежа человек, стал через общих знакомых добиваться встречи… Человек оказался провокатором! И вот я здесь на пять лет.

— Многовато!

— Матушка словно в воду глядела. Сильно она плакала, когда меня отправляли этапом! Бедняжка… Арестовали накануне похорон Шелгунова. Я очень дружил с покойным. Обидно, не смог проводить его в последний путь… Как он дорожил рабочими, как радовался, когда получил, уже больной, от них адрес! За гробом Шелгунова рабочий слесарь нес венок: «Указателю пути к свободе и братству…»

Мария смотрела на Голубева широко раскрытыми глазами. Протянула руку. Было жалко этого тихого, больного человека.

— Рассказать, как я делала деньги в Орле? Денег нет, а деньги нужны. Надумала проводить вечера с платными буфетами, выручка — в партийную кассу. В одной из комнат гремели недозволенные речи, молодежь валила на эти вечера. Полиция?! — Мария хитро прищурила глаза. — Я приглашала пристава, когда брала разрешение на вечер. Пристав приходил, но его ждали специалисты… Отводили в боковушку у буфета и напаивали до чертиков. Однажды в конце вечера пристав вышел в публику благодарить за честь!

— И публика была довольна?!

— Конечно… Народ поговорил, и пристав при исполнении служебных обязанностей. Только счастье недолговечно. Прошли аресты, и те же либералы отказывались предоставлять свои квартиры. Началось комедиантство! Однажды кто-то из земцев пригласил молодежь. Хозяйка, нацепив бриллианты, угощала гостей чаем, печеньем. Но при разговоре о политике хозяйка падала в обморок! — Мария решила повеселить Василия Семеновича. — Даму выносили из гостиной на руках, бегала горничная с грелками, а потом выходил хозяин с постным лицом… Народ расходился злой, недовольный… Да, кстати, как это вы переодевались, когда шли к рабочим?

— Переодевались?! А на квартире у Бруснева. Надевали высокие сапоги, поношенное пальто. Любители брали сажу из трубы, мазали руки. Мастеровой! Камуфляж помогал… Так и шагаешь из конца в конец по Питеру. Однажды произошел курьез. Началась перепись. Студенты, конечно, кинулись подработать. Мне достался дом на Обводном канале, где проходили занятия кружка! Какая напасть! Дворник, безусловно, связан с охранкой, он-то и повел меня по дому, а там рабочее общежитие. Кружковцы от удивления руками развели. Обошлось, но переволновался! Когда арестовали…

— Заключение переносили тяжело? — спросила Мария, придвинувшись к Василию Семеновичу.

— Тяжело. Семью свою очень люблю, скучал без матушки, без сестер. Был один способ убить время — чистка посуды. От сырости зеленела, вид самый неказистый. Истолчешь кирпич да на суконную тряпку: час усердного труда — и таз горит червонным золотом. За тазом — кувшин для воды, суповая миска…

— Я в тюрьме лепила из хлеба шахматные фигурки и глотала при опасности…

Голубев оглянулся. Заичневский сидел за столом, погруженный в книги. Крупная голова его склонилась, седые кольца волос падали на глаза. Нетерпеливо взмахивая рукой, он подносил к близоруким глазам раскрытые страницы.

За окном, облепленным белым мхом, гулял ветер да уныло гудела непогода. Сонный казак встрепенулся. Увидел Заичневского, сладко зевнул и захрапел, облокотившись на ружье.

Падал дрожащий неяркий свет от фонарей. Припудренные снегом липы Тверского бульвара отбрасывали ажурную тень на дорожки. На бархатном небе выделялись яркие звезды, серебрился месяц. На скамьях с выгнутыми ножками сидели старики, закутав подбородки шарфами. У памятника Пушкину стояла корзина живых цветов.

Яснева перешагнула чугунные цепи, протянутые между старинными фонарями, и положила на цоколь красную розу.

Пушкина любила Мария с детства. Теперь же стихи его приобрели особый вещий смысл, ими полны письма Василия Семеновича. После их встречи на Сибирском тракте повсюду находили ее письма. Все чаще в этих письмах мелькали пушкинские строки. Память у Василия Семеновича была поразительная. За те несколько дней, что им удалось провести вместе на постоялом дворе, он читал «Евгения Онегина». При расставании они ничего не говорили, не давали обещаний, но знали, что непременно найдут друг друга.

Вернувшись в Самару, Яснева стала добиваться разрешения на переезд в Москву. В столице жила ее сестра, выславшая свидетельство о своей болезни. Мария в прошении указывала на материальные затруднения, но жандармское управление право на въезд не давало. После долгих хлопот оказалась в Твери. И на том спасибо! Тверь не так далеко от Москвы. Частенько, невзирая на запрещения, приезжала в столицу, восстанавливая связи, нарушенные арестом и ссылкой. Поездки ее особенно участились, когда в 1893 году в Москву переехала семья Ульяновых. Сколько счастливых и радостных часов провела она в их доме в Самаре, а теперь вот в Москве…

Сегодня предстояла большая радость. Владимир Ульянов из Петербурга приехал навестить родных. Она договорилась встретиться и отправиться с ним на полулегальную вечеринку на Бронной. Там ждали Воронцова, известного народника. Устроители вечера попросили Ясневу привести кого-нибудь поинтереснее, чтобы поговорить смело «без замка на устах». Мария, подумав, отнесла приглашение Ульянову. Разгром якобинцев, потеря друзей сказались тяжело. Но главное было в другом — росло сомнение в правильности, а вернее, в жизненности якобинства. Вот почему так откровенен стал интерес к молодому Ульянову. Она искала с ним встреч, искала разговоров…

Владимир Ильич остановился у сестры в Яковлевском переулке. Яснева с приятным волнением отворила дверь в небольшую прихожую. В прихожей царило веселое оживление. Оказывается, Анна Ильинична с мужем также уходила на полулегальную вечеринку.

— Может быть, на ту же самую, что и мы?! — полюбопытствовала Анна Ильинична, поправляя перед зеркалом вуаль на английской шляпе.

— Нет, не думаю! У нас собираются народовольцы. Очень конспиративно. Ограниченное число лиц. Всем надоела проповедь «малых дел», — многозначительно ответила Яснева, но, перехватив иронический взгляд Владимира Ильича, переменила тон. — Вам следует послушать москвичей. Думается, что вы единственный, кто знает, что сегодня нужно делать.

Ульянов неопределенно пожал плечами. За это время, что они не виделись, он возмужал. Взгляд карих глаз стал строже, спокойнее.

— И мы с Марком Тимофеевичем идем на разговор «без замка на устах». Дом Гирша кишмя кишит студентами — там и встреча. Обычно обстановка самая не конспиративная, хотя приглашения передают в темных углах шепотком. — Анна Ильинична натягивала черные перчатки.

— Молодежь… У нас народ собирается солидный. Адрес передали вчера по всем правилам. — Мария Петровна растерянно взглянула на Анну Ильиничну. — Впрочем, встреча также в доме Гирша… Всякое бывает — то назначат вечер в квартире, а их в доме под одним номером две, то два входа в одну квартиру, и не поймешь, куда сунуться… Народ испуган, солидных квартир нет, вот и мечешься по полулегальным вечеринкам. У якобинцев конспирация была строгой! А современные народники…

— Кстати, о современных народниках. — Анна Ильинична положила руку на плечо брата. — В Москве узнала, что по рукам ходит реферат о народничестве. Мне захотелось его получить. И тут меня озадачили вопросом: «Вам который?» Оказывается, по Москве их ходит несколько. «А например?» — полюбопытствовала я, не желая выказать невежества. «Например, Михайловский сел в калошу»!» Конечно, попросила, чтобы достали.

— Получили? — заинтересовалась Яснева, вынимая из сумочки платок. — Любопытно.

— Да, получила. Те самые синие тетради с критикой народников, их размножили на мимеографе, приложив многочисленные таблицы. Кстати, они мне хорошо знакомы. — Анна Ильинична приподняла густые брови, ласково взглянула на брата.